Томодзи Абэ - Белая роза
— Допустим. Ну и что? Вам приходилось бывать на большом металлургическом заводе неподалеку отсюда? Сначала он был рассчитан лишь на удовлетворение нужд армии. И сами строения, и все оборудование были приспособлены для этой цели. Завод этот собирали по кирпичику, когда началась война. Ну куда он годился? Деревенская кузница! Для гигантских масштабов современного производства это карлик. Современный завод — это работающие со все возрастающей скоростью гигантские, машины. Допустим, вы летите в реактивном самолете. Можете ли вы потребовать, чтобы он хоть на километр вернулся назад, потому что вам не удалось рассмотреть какой-то пейзаж? Согласитесь, что нет ничего прекраснее зрелища гигантских машин, работающих на полной скорости. Это и полезно и неизбежно, без этого современное производство существовать не может. Думаю, что вы, как представитель средств массовой информации, отлично это понимаете.
— А если результатом явится ядерная война?
— Что ж, тогда всем крышка!
Бросив как бы на прощание эти слова, Саи смешался с толпой иностранцев и молоденьких женщин, похожих не то на манекенщиц, не то на актрис, и направился к самолету. Ему хотелось как можно скорее покинуть проклятый Кюсю.
Размышляя сейчас о своем разговоре с корреспондентом газеты, Саи приходил к выводу, что поздравить себя с особым успехом он, видимо, не может. Он хотел подразнить газетчика и, сам того не замечая, поддался на провокацию. Кажется, выболтал то, о чем можно было и умолчать. С самого начала не следовало вступать в серьезный разговор с этим витающим в облаках интеллигентиком. Ни черта он в жизни не понимает. Разве в силах такие, как он, как бы они ни пыжились, приостановить движение современных мощных машин! Ему, видимо, захотелось ради «успокоения души» лишний раз услышать эти слова. И в самом деле, в портфеле у Саи случайно оказался сегодняшний утренний выпуск газеты, в которой сотрудничал этот журналист. В номере были помещены «комментарии» по поводу этих самых событий, И если уж на то пошло, размышлял Саи, эти «комментарии» почти совпадают с нашей точкой зрения. «Спрашивается, — писала газета, — можно ли назвать демагогическими обвинения в саботаже, вредительстве на производстве? Взять, к примеру, такой случай: испортилась помпа, рядом находятся шахтеры, которые хорошо разбираются в электричестве и могли бы произвести ремонт, но они требуют за это дополнительной оплаты. Или еще такой пример. Рабочие настаивают на том, чтобы перед спуском в шахты представители администрации сообщали им объем задания и разъясняли порядок работы. Когда не удается договориться, они начинают митинговать. С одной стороны, подобные требования рабочих следует признать справедливыми, но с другой…»
У Саи не было доказательств, что автором заметки был его недавний собеседник, но он это вполне допускал. «Пожалуй, так оно и есть, — думал Саи. — Поэтому он и добивался от меня такой своеобразной поддержки. Я вроде облагодетельствовал его… Впрочем, лучше всего выбросить из головы эту дурацкую историю».
Болтанка кончилась, но самолет, казалось, летел теперь еще медленнее, и это страшно раздражало. Если эта колымага и дальше будет так тащиться, то в 8.50, как предусмотрено расписанием, в Итами не прилететь. А ведь оттуда надо еще добраться машиной до Киото. И если пойдет дождь, дорога заимев немало времени. Потом нужно будет принять ванну, поужинать, немного выпить… Так что на любовные утехи с Кёко у него останутся какие-то считанные минуты, сокрушался Саи. Ведь и сегодня, как бы ни было поздно, она непременно скажет, что должна вернуться домой. Хватит ли у него времени хотя бы на то, чтобы разбудить в ее холодном теле тот скрытый огонь, который так медленно разгорался и вспыхивал под конец ярким, всепожирающим пламенем. И Саи стал снова мысленно подгонять самолет: «Вперед, вперед!»
Кёко была вдовой Минэямы, который был старший товарищем Саи по колледжу и университету, а впоследствии старшим коллегой по концерну. С тех пор как Саи познакомился с ним в пансионе колледжа, он всегда знал его как милейшего и добрейшего человека. После университета пути их разошлись. Минэяма поступил в концерн Y, a Саи много лет провел в Маньчжурии. Когда после войны Саи репатриировался, он, по совету своего однокашника Фуруми, тоже репатрианта из Маньчжурии, работавшего в тамошнем университете, решил вместе с ним обратиться за помощью к Минэяме. Они не ошиблись в отзывчивости своего старого приятеля. Минэяма, происходивший из знаменитого рода и располагавший многочисленными влиятельными связями, не только устроил Саи в своем концерне, но и помог Фуруми поступить на работу в один из кансайских[2] университетов. Он даже подыскал квартиру в Токио, где в это время было очень трудно с жильем. Домик был небольшой, ветхий, и кругом жила одна беднота, да и пост, который Саи занимал в концерне, был не ахти какой — до этого он занимал более высокий пост. Тем не менее Саи, конечно, не мог не испытывать чувства благодарности к своему благодетелю.
И что мог поделать Саи, если к этому чувству у него неизменно примешивалось чувство зависти! Поводов для зависти было больше чем достаточно. Минэяма почти нисколько не пострадал от войны. Его великолепный загородный особняк был в целости и сохранности. Его обширным родовым поместьем, расположенным в центральной полосе, управлял его сводный брат — человек способный честный и надежный, и поместье приносило верный доход. Как помещик, не живущий в своем имении, он по новому земельному закону лишился некоторой части своих земель, но для него это был пустяк, о котором не стоило говорить. В молодые годы он долгое время прожил за границей, работая в зарубежных отделениях фирмы, и это обстоятельство в сочетании с его весьма солидным образованием создавало чрезвычайно благоприятные условия для его общения с иностранцами, которые на правах оккупантов наводнили Японию после войны.
Счастье сопутствовало Минэяме и в семейных делах. Жена его Кёко, в жилах которой текла кровь киотоских аристократов, слыла красавицей. Говорили также, что в образованности и воспитании она ничуть не уступает мужу. Был у них один-единственный сын, и Минэяма сетовал на то, что у них нет больше детей, но, по мнению Саи, это уж он «с жиру бесился».
А у Саи все было не так. Его жена, тяготившаяся бедностью и своей непривлекательностью, заметно постарела и еще больше подурнела. Сын у них рос хилым и нескладным парнем. Сравнивая свою семью с семьей Минэямы, Саи впадал в отчаяние. Он, конечно, понимал, что Минэяма принимает столь живое участие в его судьбе прежде всего по своей доброте. Но в то же время, думал Саи, ему наверняка хочется выставить напоказ красоту своей жены и свою счастливую жизнь вообще. Не исключено также, что он, в избытке наделенный всеми благами, «подавал милостыню беднякам», чтобы замолить богов и избежать небесной кары.
В доме Минэямы всегда бывало полно гостей-иностранцев, на первых порах больше всего военных, и все они не переставали дивиться изяществу быта высших слоев японского общества. Супруги Минэяма охотно их принимали. Минэяма часто приглашал и Саи. И делал он это не только из желания похвастать. По-видимому, им руководили и добрые намерения: хотелось угостить приятеля изысканной едой и превосходным вином, доставать которые в те времена было очень трудно и до которых Саи, судя по всему, был большой охотник. Чувствуя себя чем-то вроде «бедного родственника», Саи относился к этим приглашениям с некоторой обидой, но не отказывался от них. Больше того, постепенно он научился использовать подобные случаи с большой выгодой для себя.
Саи, не один год проживший в Маньчжурии, быстро сообразил, как лучше всего развлекать иностранцев. Прежде всего следует прикидываться дурачком. Иностранцам нравится чувствовать свое превосходство над «туземцами». И вот однажды в гостиной Минэямы, украшенной превосходными картинами, произведениями каллиграфического искусства и антикварными вещами, Саи, делая вид, что захмелел, стал изображать, как он объявил, маньчжурского тигра. Он становился на четвереньки, щелкал зубами, рычал, подпрыгивал и корчился на полу. До сих пор гости, принадлежавшие к числу оккупантов, и хозяева, относившиеся к побежденным, во всем соблюдали величайшую деликатность, стараясь ничем не задеть достоинства друг друга. И вдруг такой пассаж! Одни сначала смотрели с недоумением, другие недовольно нахмурились. Но все это было лишь для виду. Через какую-нибудь минуту лица расплылись в улыбки, излишняя церемонность была отброшена, манеры стали свободнее, и каждый теперь веселился как мог.
Так как среди гостей были и женщины (иностранки и японки), Саи, естественно, от откровенных скабрезностей воздерживался, но время от времени позволял себе такие прозрачные непристойности, как, например, «танец осьминога». Женщины стыдливо потупляли взор, а порой с сердитым видом делали ворчливые замечания. Но Саи это не очень смущало: он догадывался, что в душе почти все эти дамы весьма падки на всякого рода сальности. Среди иностранцев были действительно высокообразованные люди и наряду с ними разные выскочки, но и тем и другим, каждому по-своему, нравилось все, что выделывал Саи. Он это хорошо знал по своему собственному колонизаторскому опыту. В свое время среди японцев, нахлынувших в Маньчжурию, тоже были и люди тонкого воспитания и разного рода скороспелые богачи, вышедшие из низов. У каждого были свои манеры, свой вкус, но все они в равной мере искали здесь выход своим скрытым страстям. Не говоря уже о том, что иностранцам весьма по душе, когда, сталкиваясь с представителями побежденной нации, готовыми в угоду им выставлять на свет свой позор, они лишний раз могут почувствовать себя победителями и ощутить свое превосходство. А подонки из числа иностранцев в этих случаях тешат себя мыслью, что существуют еще более низкопробные личности, чем они сами. Когда оставались одни мужчины, иностранцы не стеснялись обращаться к Саи за советом и содействием в делах самого щекотливого свойства.
