Николай Никандров - Диктатор Пётр
И Ольга всегда держала при себе приготовленный яд.
Иногда Марфа Игнатьевна, пойманная сыном в самый момент оказания помощи голодающим, вступала с ним в спор.
– Петя, ведь жаль смотреть на них! – говорила она.– Я прожила на свете шестьдесят пять лет и никогда не подозревала, что у голодающих такой вид: соединение в одном лице жизни и смерти.
– Жаль?! – гремел Петр со страшным выражением лица.– А вы думаете, мне их не жаль? Вид?! А вы думаете, я мало видел, какой у них вид? Но у меня-то мужской ум, и я прекрасно понимаю, что помочь им мы не в состоянии, потому, что мы сами, вот уже два года, как висим на волоске! Где уж тут другим помогать, лишь бы самим-то спастись! А у тебя, мама, как и у Оли, женский ум, и вы не можете понять, что всех голодающих мы все равно не накормим, а себя между тем подорвем и, может, свалим, но спрашивается: зачем? во имя чего? Чтобы ценой собственной жизни спасти жизнь одному неизвестному прохожему? Но неизвестному и в хорошее время не следует помогать: почем я знаю, кто он, а может, он выродок, чудовище, душитель свободы, кретин? Кажется, уже имеем на этот счет хороший урок! В особенности не надо помогать детям, потому что еще неизвестно, что из них получится! Но что долго распространяться об этом, когда тут все ясно, как день! Тут, мама, одно из двух: или нам умирать, тогда помогайте оставаться в живых неизвестным, быть может, кретинам; или нам жить, тогда не замечайте других, умирающих от голода! Третьего выхода у нас нет! Поняла?
– Понять-то я поняла,– упорно защищалась старушка с глазами, красными от волнения.– Но и ты, Петя, тоже пойми меня, что я свою порцию хлеба отдала, свою, свою, не вашу! И что я буду сегодня весь день без хлеба сидеть, я, я, а не вы! Вы же от этого ничем не пострадаете, ничем!
– О! – восклицал Петр с досадой, что его опять и опять не понимают.– Как это мы ничем не пострадаем? А лечить тебя, когда ты свалишься от истощения, разве это нам не страдание?
– А вы не лечите.
– А видеть, как ты, наша мать, таешь на наших глазах, разве это нам, детям твоим, не страдание? Ведь мы семья, и когда ты подаешь свою порцию хлеба, ты подрываешь устойчивость всей нашей семьи! Поняла?
– У, какой ты, Петя, стал скупой! – простодушно вставляла свое слово Ольга.– Из-за кусочка хлеба, поданного женщине, умирающей от голода, ты поднимаешь целую бурю! И что это с тобой сделалось? Раньше ты не был таким скупым!
– Скупой?! – приходил в окончательное исступление Петр, начинал метаться по комнате, и лицо его искажалось при этом так, что на него неприятно было смотреть.– Это я-то скупой, я! – возглашал он с трагическим смехом безумца: – Ха-ха-ха! Я! Я, который когда-то, по молодости и глупости, ради счастья других, неизвестных, кретинов, пожертвовал собственным счастьем, сидел в тюрьмах, таскался по ссылкам, заграницам! И теперь, в зрелые годы, бросил свое призвание, свою карьеру, свою личную жизнь, и все только для того, чтобы выручать вас, потому что, к моему великому изумлению, чувство кровного родства ко всем вам и любовь к матери в конечном счете оказались во мне сильнее всех других чувств! Вернее, никаких других чувств, кроме этих, родственных, во мне, как и во всех людях нашего времени, совершенно не оказалось! Я "скупой", а вы "щедрые": вы тайно от меня подкармливаете собак и кошек со всего двора, а как день-два приходится чай без сахару пить, так опускаете носы и начинаете скулить: как зиму будем жить, если власть не переменится? Как будущий год будем жить? Как через сто лет будем жить? Для вас же хлопочу! Из-за вас же убиваюсь! Об вас забочусь, как бы подольше вам продержаться! А вы: "скупой", "скупой"…
Петр вскрикивал, хватался за сердце, падал в постель, принимал валерьяновые капли, клал на сердце холодный компресс, просил закрыть в комнате ставни, лежал, стонал… И домашние мучались не меньше, чем он, они каялись, что довели его до сердечного припадка, давали себе слово впредь этого не повторять, говорили шепотом, ходили на цыпочках, гостей еще от калитки отправляли обратно, ничего не могли делать, с раскрытыми от страха ртами то и дело заглядывали в дверную щелочку, не умирает ли по их вине Петр.
II
– Мама! – раздался однажды по-детски умиленный крик Ольги из первой комнаты, в то время, когда ее дети и мать сидели в столовой за ужином, а Петр, больной сыпным тифом, лежал там же в постели.– Мама! К нам тетя Надя из Москвы приехала!
И Ольга, обезумевшая от радости и неожиданности, с высоко поднятыми бровями, с откачнувшейся назад, как от ветра, высокой прической, пронеслась мимо всех через столовую в садик, чтобы отпереть приезжей калитку.
– Подошла к самому окну, не узнала меня и спрашивает: "Петриченковы здесь живут?" – провизжала она на бегу восхищенно.
В столовой поднялась суета.
– Дети! – захлопотала Марфа Игнатьевна.– Вытирайте скорее глаза, щеки, а то тетя Надя увидит, какие вы плаксы!
– Бабуля, а Васька слюнями моет лицо! – пожаловалась щекастая, остриженная под мужичка Нюня.– Надо водой, под умывальником, как я!
– Лишь бы было чисто,– огрызнулся длинноногий остроголовый Вася, старательно вытирая рукавом блузы щеку.– И это не твое дело, ябеда! Ты лучше за собой смотри!
– Тихо! – присев от злости, зашипела на них мать, неизвестно зачем вдруг ворвавшаяся в столовую и тотчас же выбежавшая оттуда.– И это вы при гостях! При гостях! И еще при каких гостях!
Было слышно, как надрывался на улице Пупс, очевидно принимая важную гостью за обыкновенную голодающую.
– От нее прятать со стола ничего не нужно? – суровым голосом спросил у бабушки Вася и такими глазами посмотрел на хлебницу, на сахарницу, словно тоже, как Пупс, готовился их защищать до последней капли крови.
– О! – воскликнула бабушка с упоением.– Она сама нам даст, а не то что у нас возьмет! Она-то не нуждается, она-то нет, она богатая!
Лай Пупса между тем приближался. Вот он с улицы перебросился в садик.
– Жан, сюда, сюда! Вноси чемоданы сюда! – послышался затем в стеклянной галерее новый приятный женский голос.
Давно не слыхала семья Петриченковых такого голоса, такого выговора! Не здешний, не южный, не крымский, а северный, великорусский, чисто московский был характер речи у тетки. И другим миром сразу повеяло от него, другой жизнью. Пожить бы вот той жизнью! Повеяло шумом, столицей, культурой, хорошим обществом, достатком, воспитанностью, изяществом…
И бабушку охватила дрожь.
– Вася! – зашептала она, побледнев и прислушиваясь к шагам приезжей.– Вася! Поправь сейчас пояс, у тебя пояс криво! А эта дырка откуда? Опять на штанах дырка! У меня уже не хватает ниток ежедневно чинить твои штаны!
– Бабушка, это ничего,– мягко проговорил Вася, поглядывая на двери.– Я этим боком не буду поворачиваться к ней, и она ничего не заметит.
– Бабуля! – в то же время кротко молила Нюня.– А у меня голова не кудлатая?
И она доверчиво подставляла под взгляд бабушки, как подставляют под водопроводный кран, свою бесхитростную квадратную голову.
Но было уже поздно. Бабушка на мгновение совершенно исчезла из ее глаз, словно растаяла в воздухе, как дым, а в следующий момент уже стояла в противоположном конце комнаты, в объятиях приезжей.
– Над-дя!..– сквозь душившие ее слезы повторяла она.– Над-дя!.. Сколько лет!.. Сколько лет не видались!..
- Map-фа!..– отвечала ей теми же изнемогающими причитаниями гостья.– Мар-финь-ка!.. Двадцать лет!.. Двадцать лет не видались!..
Потом приезжая так же горячо здоровалась с остальными.
Целовалась она по-московски, трикратно, два раза крест-накрест, третий раз прямо. И во время ее поцелуев каждый из семьи Петриченковых почему-то всем своим существом чувствовал, что их страданиям пришел конец, что теперь-то они спасены и что тетку послал к ним сам бог. Как, однако, вовремя она приехала!
– А это… неужели это ваш Петр? – остановилась гостья перед постелью больного.– Что с ним? Он болен?
– Да,– мучительно произнесла Ольга, с состраданием вглядываясь в исхудавшее, темное, обросшее лицо брата.– У него сыпной тиф.
– У дяди Пети сыпняк! – звонкими голосами прокричали дети, сперва мальчик, потом девочка.
– Как же это он так заразился? – задала москвичка тот, не имеющий смысла вопрос, который обязательно задают люди, когда внезапно узнают о тяжкой болезни или смерти близко известного им человека.
– Очень просто,– вздохнула Ольга.
– Вошь укусила! – бодро объяснили дети, опять один за другим.– Вошь укусила, вот и готово!
И хозяева и гостья, сделав скорбные лица, встали стеной перед постелью больного. Петр смотрел на них с полным равнодушием, как будто не произошло ничего особенного.
– Он тебя не узнает, Надя,– тихонько сказала бабушка гостье.– Знаешь, он у нас целую неделю без памяти был, даже своих не узнавал! – похвасталась она.
– Да, да, "не узнает",– вдруг грубо передразнил мать Петр, разобравший ее слова не столько по звуку голоса, сколько по движению губ.
