Наталья Лебедева - Миксы
Бомж суетливо пожал плечами, потом поднял палец и сделал отрицательный жест.
Валерик замер на месте. Бомж начал двигать ртом как человек, у которого нет ни единого зуба, потом стал суетиться лицом и приплясывать на месте, подбрасывая левое плечо. Разгадать пантомиму было невозможно, и Валерик только смотрел. Его стали завораживать эти бессмысленные, полубезумные движения. Он ждал.
А бомж развернулся и вдруг пошёл прочь. Стоило ему сойти с места, как Валерик тут же увидел установленную на штативе камеру. Бомж прошёл мимо, шаркнул ногой, штатив пошатнулся, и камера стала заваливаться набок. Валерик охнул, бросился вперёд и успел подхватить.
Бомж ничего не испортил: во мхе остались ямки от ног штатива, и Валерик установил всё, как было.
Плазмодий фулиго наелся сладкого и стал уползать обратно в пень. Белый жгут по краю расплылся и больше не напоминал ни о V, ни о L. Валерик просматривал сделанные снимки, решая, достаточно ли их, и тут вдруг почувствовал на шее тёплый ветерок чужого дыхания.
Бомж стоял за его плечом и с любопытством смотрел на экран фотоаппарата. Он шевелил губами и по-прежнему играл лицом, так что складки кожи перекатывались, словно морские волны в плохую погоду.
Жирный червяк бомжового рта шевелился совсем близко, скрытый во мхе бороды. Волосы коснулись Валерикового лица. Они были шершавыми и липкими, как лесная паутина.
Вдруг в складках лица блеснул глаз: живой и ясный. Глаз подмигнул и снова скрылся. А потом бомж, подпрыгивая, вихляясь и подбрасывая плечо, двинулся прочь. В его странной походке, казалось, выражалось пренебрежение к результатам Валериковой работы. Валерик и сам знал, что снимки вышли дежурные и даже не вполне эффектные. Он с обидой и отвращением смотрел на удаляющуюся буро-зелёную спину, а потом вдруг поймал себя на том, что бежит следом, и несложенный штатив больно бьёт его по ногам.
Валерика вели, и он шёл. Шёл, думая, что должен проверить, зачем этот человек направляется к дачам. Похолодев, вспомнил дорогущий плед из верблюжьей шерсти, который вывесил на солнце ради Леры.
Плед висел на месте. Валерик бросил во двор всего один взгляд, а когда снова повернулся к дороге, бомжа уже не было.
Бомжа не было, а Лера была. Она приехала. Валерик знал точно, потому что все окна в доме были распахнуты настежь, и ветер трепал тонкий тюль, то вынимая его наружу, то заталкивая обратно – словно приценивался к товару, разложенному на рынке.
Только Лера всегда и везде начинала с того, что распахивала окна.
Валерик ринулся было в дом, как вдруг услышал стон.
Стонали в доме, на втором, нежилом пока этаже. Стон повторился и потёк равномерными толчками, как бьёт кровь из свежей раны.
Лера была не одна. С ней был Лев.
Валерик тяжело опустился на половинку бревна, которая служила ему скамейкой. Он слушал протяжные стоны и шёпот, водил пальцем по растрескавшейся серо-бурой поверхности, по гладким волокнам и тонким занозам щепок и думал о том, что на этом самом бревне он когда-то нашёл свою первую арцирию, а теперь оно почти окончательно сгнило, и спустя пару лет рассыплется в труху.
Лера начала вскрикивать, и Валерик, в совершенстве знавший каждое выражение её лица, отчетливо представил себе, как она покусывает губу и прикрывает глаза. Потом воображение дорисовало мощный торс Льва, торс закрыл от Валерика Лерино лицо, словно он и вправду был там, рядом, словно стоял и смотрел, мечтая увидеть из-за плеча брата её полуприкрытые глаза...
Это стало невыносимо, и Валерик сбежал в лес, бросив камеру стоять на штативе посреди двора.
Он вернулся часа через два.
Несмотря на жару, Лера сидела на крыльце, завернувшись в плед. Валерик заметил, что сбоку, неотцепленная, висит на пледе синяя прищепка.
Лера плакала.
Увидев Валерика, она сказала:
– Уехал. Несмотря ни на что.
А потом молчала до самого вечера.
I.
Зал был тёмным и красным, цвета красного кумача: советского заседательного бархата. Свет, льющийся из высоких, под потолок, окон и из потолочных плафонов, белёсых и круглых, разбивался о монотонные стены и возвращался в зал тусклым и серым.
Гулкое, глухое эхо убивало музыку, оставляло лишь назойливый ритм, зацикленную на самой себе, закольцованную мелодию, и вокал, в котором нельзя было разобрать слов.
Валерик топтался на месте, покачивался в такт и тихо, почти про себя, не то напевал, не то проговаривал: "Do you really want to hurt me? Do you really want to make me cry?" Он помнил песню и по привычке стремился разложить всё по полочкам, сделать более очевидным – вернуть мелодии слова.
Руки Валерика лежали на Лериных боках, плавно переходивших в тугой живот. Кожа под ребрами была натянута плотно, как на барабане, и Валерик не мог избавиться от мысли, что обнимает что-то неживое. Руки приходилось вытягивать сильно: каждый раз, когда он случайно касался Лериного живота, это приносило ему какое-то неопределенное, но жгучее душевное страдание.
Вокруг них тоже топтались люди: танцевали или пробирались сквозь танцующую толпу. Это была их с Лерой семья: огромная, аморфная, какая-то бессчётная. Дядья, тётки, дядья дядей, бабушки тёток, троюродные, четвероюродные и пятиюродные родственники, и седьмая вода на киселе... Они плавали в сумрачном зале, как множество ядер многоядерной клетки – такое сравнение прежде других приходило Валерику в голову.
Во главе стола, далеко от Валерика, сидела невеста – белое, неясное, расплывчатое пятно. Чуть розоватое из-за отраженного от стен света. Валерик не мог вспомнить, кем невеста ему приходится, хотя всё утро выяснял это у матери. Степень родства ускользала из памяти как нудный школьный стих с невнятными рифмами.
– Руки убери! – внезапно сказала Лера.
– Что? – Валерик отвлекся от мыслей о родственниках и внимательно взглянул на неё поверх очков. Он точно слышал "Руки убери", но не мог понять, сказала ли она затем слово "инцест", или ему послышалось. Валерик перевел взгляд на руки: они лежали точно в том месте, где до беременности была талия, не ниже и не выше. Они просто топтались на месте под музыку, и в пространство между их телами свободно мог бы вклиниться кто-то третий.
– Руки убери!
– Лера, ты что?! – Валерик не опустил рук. Ему казалось, будет выглядеть странно, если во время танца они вдруг разойдутся. Мама сразу станет спрашивать, что случилось. Валерик оглянулся: мать сидела на стуле возле окна, разговаривала со своей троюродной сестрой и, как и следовало ожидать, не сводила с них глаз.
– Не лапай меня! – Лера повысила голос.
Валерик растерялся и отпустил её. Лера тут же ушла. Валерик взглянул на мать. Та смотрела на него с горечью и лёгкой усмешкой, будто говорила, что иначе и быть не могло. Валерик постоял немного на месте, раздумывая, куда пойти, и пошёл к Лере, усевшейся в противоположном углу зала.
Он занял место подлее неё и уставился в пол.
Лера положила одну ногу на другую. Полуснятая остроносая туфелька болталась на пальцах её ноги и хлопала по узкой пятке. Лера сидела ссутулившись и упершись вытянутыми руками в сидение стула. Её серебристо-сиреневое платье слегка мерцало. Это было единственное холодное пятно здесь – пятно, не тронутое кумачовым отблеском стен.
– Лера, – начал Валерик, – зачем ты так?.. Ну зачем?
– Потому что это инцест... Ну, или похоже на то.
– Значит, со мной похоже, а со Львом - нет? – Валерик поднял голову.
Лера молча смотрела в его близорукие глаза, будто принимая важное решение, а потом, внезапно меняя тему, сказала:
– Принеси мне вина. Красного, сухого.
– Лера, тебе же нельзя! – у Валерика сжалось сердце, и нос под очками покрылся холодной испариной. Он знал, что если Лера решила, она непременно выпьет, и мучился от невозможности удержать её.
– Не указывай мне! – возмутилась Лера, как он и предполагал. – Ты не Лев. Его слово...
Лера не окончила фразу, но Валерик понял. Она всегда слушалась Льва. Валерик уставился в пол.
– Принеси вина! – настойчиво повторила Лера.
– Не принесу, – Валерик сердито помотал головой, рискуя, что свалятся очки, которые едва держались на его плоском, почти без переносицы, носу. – Лера, я не буду в этом участвовать.
Она лишь пожала плечами.
– Знаешь, что сейчас начнется? Тётки-бабушки набегут и начнут кудахтать. И я, между прочим, окажусь виноват, что тебе налил. И ребёнка жалко, он же не виноват, – последнюю фразу Валерик произнёс почти шёпотом, хотя именно эта мысль была для него главной. Валерик не хотел, чтобы Лера снова назвала его занудой.
Лера ещё раз пожала плечами. Валерик знал этот жест и знал упрямый остекленевший взгляд, который появлялся в моменты, когда Лера хотела делать только то, что хотела. Он беспомощно смотрел, как она встала, подошла к столу и взяла пустой стакан. Долго – примерно минуту – Лера смотрела внутрь стакана. Валерику хотелось бы думать, что она решает: пить или не пить, но он прекрасно понимал, что Лера оценивает, достаточно ли он чист. Лера была брезгливой.
![Гарольд Пинтер - Лифт [= Кухонный лифт]](/uploads/posts/books/271557/271557.jpg)
