Георг Кляйн - Либидисси
Таксист ждал меня. Он видит, как я=Шпайк спускаюсь по лестнице, и катит мимо своих коллег прямо ко входу. Те начинают гудеть, открывают дверцы машин, кричат что-то на диалектах и наречиях города, которые я=Шпайк так и не научился различать до конца. Самые грубые ругательства и оскорбительные жесты, присовокупляемые к ним, мне тем не менее известны, хотя весь спектр их применения всегда будет шире горизонта моих познаний. Водитель первого в веренице таксомоторов, мускулистый до неестественности, даже вылез из машины. Бьет ладонью по капоту и во всю силу легких беспрерывно выкрикивает одно и то же выражение, в котором сливаются три слова, — тот, кому оно адресовано, сравнивается с козлом местной породы, ставшим дегенератом в результате близкородственного размножения. Только теперь, когда я=Шпайк дошел до своего такси, мой шофер отвечает жестом, который для меня внове, но сразу же становится понятным. Водитель сует мизинец левой руки в рот и быстро выталкивает и втягивает его, имитируя сосательное движение. И тогда противник перестает злобно вопить, тыльной стороной руки отирает слюну со светло-русых усов, пожимает плечами, отворачивается, с жалостливой ухмылкой показывает на меня и, обращаясь к своим коллегам, выкрикивает длинное, как трель, слово. Ни один слог в нем мне не понятен, но, мгновенно почувствовав стыд, я=Шпайк начинаю догадываться, в какую мишень оно направлено.
2. Благосклонность
Таксист везет меня обратно, пересекая широкую, дикую равнину между аэропортом и первыми нормально застроенными кварталами городской окраины. Сумерки сгущаются. Свалки, пустующие цеха, лачуги и палатки бедняков — все, что возникает справа и слева от магистрали, медленно погружается во тьму. Только костры и костерки, огоньки очагов да язычки пламени на огромных кучах мусора говорят о том, как трудно дается жизнь обитателям отдаленного предместья. Я=Шпайк еду в бывший квартал эгихейцев, в баню к Фредди. Это единственное заведение такого рода, которое иностранцы могут посещать без опаски. Мы, чужаки-старожилы, даже образуем костяк его клиентуры. Местные приходят сюда главным образом с одной целью — показать западным партнерам по бизнесу традиционную для этих краев баню. Появившись у Фредди в первый и, как правило, последний раз и отважившись, не без колебаний, пройти в одну из сумрачных парилен, гости, случается, окидывают меня любопытным взглядом. Однако цвет моей кожи и невозмутимость моего распростертого на лежанке тела они истолковывают превратно. Движимые инстинктивным желанием разузнать как можно больше, они принимают меня, приехавшего сюда много лет назад, за уроженца здешних мест, и я=Шпайк никогда не пытался рассеять это заблуждение.
Фредди рассказывал мне, что до перестройки под баню помещения служили для подсушки окороков и хранения их в холоде. Как реликт той поры в одном из массажных отсеков с потолка свисает крюк. Полы еще старше. В вестибюле они украшены мозаикой и вкупе с расписной плиткой вокруг бассейна свидетельствуют: эгихейцы когда-то возвели это здание как Дом Господень. Разноцветные камешки, великолепный орнамент и богатая символика ничуть не пострадали ни от деревянных сандалий, коими шаркают те, что приходят к Фредди попариться, ни от грубых башмаков тех, кто разделывал тут свиные туши, ни от мозолистых, ороговелых подошв молившихся здесь в еще более давние времена. Произведения искусных мастеров никогда не вызывали у меня желания рассмотреть их получше. Сегодня, нагнувшись, чтобы ощупать онемелый палец правой ноги, я=Шпайк впервые заметил, что небольшая мозаика есть и в раздевалке, которой я пользуюсь уже много лет. Красными и белыми камешками в сером круге выложена женская фигура. Высоко подняв голую ступню, она спешит исчезнуть в воображаемой глубине пола. Локти далеко отведены, словно девушка, напрягая все силы, хочет избежать соприкосновения своего туловища с границами пространства, сквозь которое рвется уйти вниз. Голову она повернула в сторону ровно настолько, чтобы взгляд правого глаза — три белых и один красный камешек — был устремлен назад. Просовывая ноги в ремешки сандалий, я=Шпайк не мог не подивиться тому, что и спустя столетия эта стремглав убегающая заставляет случайного зрителя почувствовать себя покинутым.
Фредди сам оборудовал баню, проявив незаурядное понимание стиля. Инвентарь взял большей частью из офицерского казино времен господства Иноземной державы. У ревностных поклонников культурных ценностей неизменно вызывают интерес выполненные из дерева колонны с изображениями танцовщиц в развевающихся одеждах. Моя голая спина прислонилась к самой толстой, самой красочной опоре. Фредди установил ее в середине той парильни, где курится фимиам. Колонна окружена изящной скамеечкой. Я=Шпайк расположился на ней один, ранним вечером посетителей мало. Через застекленное оконце виден большой, в форме сердечка, бассейн, в котором можно быстро остудить горячее тело. На корточках по краям бассейна сидят, укутавшись в белые махровые полотенца, подручные Фредди; их около десяти. Сквозь клубы пара, сквозь неровности старого стекла отличить боев друг от друга с моего места трудно. Все — по-мальчишески тонкие, чуть ли не малорослые, у всех одинаковая прическа: затылок выбрит, нет волос и над ушами. Вокруг шеи, тоже у всех, золотая цепочка с буквой Ф (от Фредди) и трехзначным номером.
Самым маленьким из встреченных мною до сих пор номеров был 003, самым большим — 243. Мне неизвестно, по какой системе Фредди нумерует своих подчиненных. Их никогда не бывает больше десяти-одиннадцати. Я=Шпайк не видел тут ни одного парня, который прослужил бы дольше трех месяцев. Некоторые сразу обращают на себя внимание, однако во время моего следующего визита в баню оказывается, что их и след простыл. Последний, 243-й, запомнился потому, что необыкновенно хорошо говорил по-французски, правда со странным акцентом и заимствованиями из других языков, но бегло и с богатым запасом слов. Делая мне массаж, он рассказал, что приехал сюда с западноафриканского побережья. И пока руки парня обрабатывали мою плоть, его африканизированный вариант старого европейского языка — с укороченными слогами, похожими на лай, с вялыми носовыми, с множеством дополнительных гортанных — все легче проникал мне в уши. Спрятавшись в контейнере, куда почти не попадал свежий воздух, он и два его брата вышли в море на старом грузовом судне. Дабы не умереть от жажды, в последние дни пили собственную мочу. Но долгое плавание закончилось-таки благополучно, и теперь он счастлив, потому как его взял на работу Фредди. Со служебной точки зрения — если подумать о том рвении, которое станет выказывать мой сменщик, — имело бы смысл расспросить 243-го поподробнее. Парень был готов к разговору, а чтобы кто-нибудь из подручных Фредди умел изъясниться на английском или французском лучше, чем необходимо для обслуживания клиентов, — такое случается редко. Но молодой чернокожий массировал с необычайной ловкостью, и это навело меня на другие мысли. А следующим вечером номер 243 висел уже под другим адамовым яблоком. Его новым обладателем стал один из тех светлокожих, веснушчатых парней, что в последние два года все чаще встречаются среди подручных Фредди. Я не раз слышал, как эти бледнолицые перешептываются между собой по-русски, но они сразу же умолкают, заметив, что я прислушиваюсь, и прикидываются глухими, как только я=Шпайк пытаюсь заговорить с ними на моем жалком, но тем не менее понятном русском языке.
В парную входит Фредди. Его вид все еще пугает меня. Я=Шпайк все еще вздрагиваю, в очередной раз ощутив дисгармонию между его ростом и его худобой. Здесь, в бане, на Фредди шелковый пиджак телесного цвета, нараспашку; ниже — юбка из обернутого вокруг бедер широкого полотенца. На обнаженной груди, во впадинке между рахитично узкими дугами ребер, висит, покачиваясь, золотая буква «Ф», правда без номера. Все эти годы, с моего первого посещения бани, Фредди баловал меня маленькими знаками внимания. Стоит мне появиться здесь, как один из боев, не спросив моего согласия, подносит стакан ледяной зулейки-бренди и что-нибудь хрустящее, местного произрастания или производства, например, баснословно дорогие плоды жирного ореха, дающего урожай лишь раз в три года. Половинки их ядер хорошо смешиваются с набором моих таблеток, и когда кончики пальцев шарят в баночке, только случай решает, какие пилюли одна за другой попадут мне под язык в течение банной ночи. Предупредительность Фредди постепенно вылилась в проявления благосклонности более интимного свойства. С некоторых пор он регулярно посылает ко мне боя из вновь прибывших, всегда юного, поджарого, но не слишком худощавого — такого, какой отвечает моему вкусу в моем возрасте. Около года тому назад, в день, когда мне стукнуло сорок, Фредди вдруг устроил в мою честь вечеринку в зале со сводчатым потолком под парильнями. Каким образом он узнал подлинную дату моего рождения, известно, наверно, одному дьяволу, а тот своим секретом со мной не поделится. Пришли все, чье полуголое присутствие я=Шпайк могу переносить, когда и сам полуголый. Фредди собрал их, не делая исключений, и благодаря его безошибочному чутью среди гостей не оказалось ни одного лишнего.
