Поль Констан - Большой Гапаль
Сюзанна закончила цветок, он оказался в точности таким, каким и представляла его Герцогиня, она требовала всегда, чтобы результат соответствовал ее амбициям, и картинка — ни больше ни меньше — соперничала с самой простотой и прелестью природы. То, что рождали ловкие пальчики Сюзанны, оказывалось всегда таким естественным, что глаз легко мог ошибиться. Они долго выбирали следующий мотив. Следовало ли вышивать постепенно, один за другим — таково было мнение Сюзанны, или — как предпочитала Герцогиня — то там, то здесь рассыпать цветы и пустить зеленые стебли травы? В конце концов они сошлись на том, чтобы один стебель, являясь центром композиции, протянулся, словно нить, от розы к анютиным глазкам. Но то ли стебель этот интересовал Герцогиню меньше, чем сам цветок, то ли приближающаяся ночь делала все менее и менее вероятным приезд Герцога именно сегодня, Герцогиня поддалась своим привычным приступам тоски, которые, одолевая ее со всех сторон, заставляли ее сомневаться в муже, которого она любила слепо и рабски, как это от нее и требовалось, и в маленькой девочке, которая никогда и не была ребенком, но живой ртутью, неистовой бурей, яростной гордыней.
Эмили-Габриель удивлялась, почему это Кормилица так пахнет паленой свиньей. И приятным этот запах казался лишь потому, что исходил от Кормилицы, которая, в разных местах по-разному, пахла кислым молоком, прогорклым жиром, красным чесноком, но все эти ароматы перебивал восхитительный горячий запах взмыленной лошади, что не принадлежит уже плоти, но ближе растению. А теперь со своими ожогами Кормилица вновь превратилась в животное. Эмили-Габриель захотелось полечить ее, она видела, так лечили домашний скот; она приготовила микстуру из промокательного порошка, чернил и папье-маше. Быстрыми движениями, возбуждаясь от криков, что заставляли ее самое смеяться от радости, она покрыла руку Кормилицы черноватой мазью, которая украсила кожу, как татуировкой, историей знаменитого семейства С. Затем, следуя советам, почерпнутым в назидательных сказках, рекомендованных для чтения юным особам, она уложила ее в свою постель. Но при виде Кормилицы, такой большой и жирной, такой аппетитной, она, немного поерзав, свернулась у нее на животе, как на пышном матрасе, и вот тут-то рот ее сам отыскал третий сосок, соленый от слез, такой восхитительный на вкус.
2
ПЕРО
Герцог де С. обожал войну, эту страсть он унаследовал от отца, который любил его так нежно, что в седьмой его день рождения — возраст для этого семейства пророческий — устроил для него ненастоящее сражение, на которое и привел, держа за руку. В тот день Сезар-Огюст услышал, как прогрохотала пушка, и возле уха его просвистела пуля из мушкета, унеся шляпу; он отомстил за потерю выстрелом из пистолета, и сторож охотничьих угодий упал замертво. После чего герцог, его отец, велел воздвигнуть в парке монумент в честь его первой победы. Но это восхитительное первое впечатление оказалось омрачено неосторожными словами наставника, который не стал скрывать от него, вопреки строжайшим запретам, что битва при Азенкуре[1] завершилась отнюдь не победой Франции, и более того, возможно, оказалась проиграна по вине семейства С. Прелестный белокурый ребенок не мог оправиться от отчаяния. С тех пор он думал только о том, как отомстить за Азенкур. Добавим к этому, что гордость заносила его порой куда не следует. Он путал исторические даты, потому что, как заявлял он сам, какова бы ни была эпоха, главное, в ней жили МЫ, и перевирал страны, потому что МЫ были повсюду.
Герцогиня развращала свой ум романами, в которых говорилось, что рано или поздно все женщины умирают от любви. Решив, что лично для нее это произойдет «рано», она избрала для этого рокового исхода собственного мужа и предпочитала представать перед ним жертвой, заглушая крики наслаждения отчаянными рыданиями. Герцог в замешательстве наблюдал за воздействием страсти, которую внушить он не мог и которую, из учтивости, он и не хотел бы никогда вызывать.
Добродетель внушала ему омерзение, особенно такая блеклая и тусклая; он утверждал, что ценит в женщинах лишь дерзость и капризы. Еще он любил красоту и роскошь, но поскольку то и другое принесла ему Герцогиня, он демонстрировал, что ни во что их не ставит и требовал того, чего дать ему она не могла, лицемерно утверждая, будто единственная жертва этого неудавшегося брака — он сам. Он не слишком-то стремился видеться с нею и отваживался на это, лишь повинуясь решению, что приняло за него его семейство (в этой привычке виделось нечто простодушное): приезжать к ней время от времени, даже если для этого требовалось преодолевать расстояния.
Нанося визиты супруге, Герцог вел себя как истинный воин. Он привозил с собой приятелей, как набирают войско, искал их по кабакам, подбирал прямо на дороге, находил во всякого рода сомнительных заведениях, он обещал им «наилучшие вина» и «спящую герцогиню», что на языке высших мира сего означает, как всем известно, что гости будут сладко пить и упьются до того, что скатятся под стол. Это разношерстное сборище с одинаковым безразличием демонстрировало розовый атлас и белые кружева, сукно и кожу, напудренные парики и слипшиеся от пота волосы. Были там люди, известные всем и каждому, но встречались и незнакомцы без роду и племени.
Страхи Герцога были столь велики, что он как мог оттягивал миг свидания, крал у часов минуты, а у дней — часы. В ворота замка он въезжал лишь после того, как пробьет двенадцать, будучи убежден, что деревенские часы спешат по сравнению с городскими. Какие-нибудь несчастные двадцать лье, отделявшие его от Герцогини, были предлогом для частых остановок, привалов, их он старался затягивать до бесконечности, развлекаясь в компании, которую тащил за собой в надежде развеять скуку, всегда одолевавшую его в присутствии супруги. В конце концов в замок он являлся далеко заполночь в толпе столь шумной и многочисленной, что Герцогиня, которую смущали многолюдные сборища, так и не решалась появиться.
Опрокинувшись на подушки, она слышала через трубу камина, как развлекается ее муж в зале, названном Птичьим из-за огромных гобеленов на четырех стенах, на которых были изображены все птицы, какие только встречаются в природе. До нее доносились звуки пирушки людей, собравшихся здесь, чтобы Герцог мог обороняться от собственной жены, смакуя при этом с видом знатока достоинства прочих женщин. Она улавливала на слух горделивый клекот мужской похвальбы, трубный звук державного самодовольства, раскаты мужицкой пьянки и уже громыхание первых ссор. Она представляла их в этом гигантском вольере, словно на кончике иглы, большие черные птицы и крошечные белые, вытянутая изможденная и желтая головка с вылезшим из орбиты круглым глазом, нежное розовое личико с огромными голубыми глазами, с острым носом, оранжевыми завитками, фиолетовым хохолком, серебристым чубом, с огромным, распущенным веером, хвостом, единственным пером, острым, словно нож…
Увиденное и услышанное вызвало у нее головокружение. Она позвонила Сюзанне, чтобы та принесла ей снадобье, выпила его, попросила принести еще, сославшись на то, что этот день слишком уж отличался от прочих: дочери исполнилось семь, сама она закончила вышивать цветок и вернулся муж. Столько эмоций сразу захлестнули ее нервы, ей хотелось упасть в обморок. Она осознавала, впрочем, что малейший пустяк мог бы привести ее к смерти: к примеру, приди сегодня же письмо от матери, которая все еще имела на нее большое влияние. Но хоть от этого Господь уберег. Значит, он хочет, чтобы я жила, успела подумать она, чувствуя, как теряет сознание.
Ждали Герцогиню, но вместо нее появилась Эмили-Габриель: розоволицая и белокурая, она буквально влетела в птичий зал. Присутствующие господа были очарованы. Герцог толком не знал, как должен себя вести — как мужчина или как отец, но Эмили-Габриель вернула его к роли отца. Устроившись справа от него, она с очаровательной простотой обвила его шею прелестными ручками и пролепетала с покорившей его нежностью:
— Как поживаете, папочка?
Он почувствовал гордость — такую, очевидно, ощущал его отец, когда он, на беду того сторожа охотничьих угодий, испытал свои первые пистолеты. Он даже не знал, что такую же гордость можно чувствовать при виде маленькой девочки. Он крепко прижал ее к себе:
— А вы как поживаете, мой ангел?
Она сообщила ему, что ей исполнилось семь и что она начала писать мемуары, но вынуждена была прерваться на первой же фразе, потому что не знала, сколько у них в семействе было пап, и никто не мог сообщить ей точную цифру: ни кормилица, ни аббат, ни даже мать!
— Их было сто двадцать пять, не считая папессы Иоанны, — ответил Герцог, указывая ей место справа от себя.
Он произнес, конкретно ни к кому не обращаясь:
— Мой дочери исполнилось семь, и она начала писать мемуары!
