Тонино Бенаквиста - Мясорубка для маленьких девочек
Никто бы и не заметил, что я вошел к нему, а потом вышел. Никто даже не заподозрил бы, что у него побывал гость. Достаточно было выбросить кольт в сточную канаву, и никому в голову бы не пришло, что он лежал завернутым в скатерть бабушки Малу, а перед тем — в кармане американского солдата, умершего рядом со своим парашютом. И на работе никто не заметил бы, что я пришел с часовым опозданием. И никто не стал бы оплакивать эту сволочь Этьена.
Я спросил себя, уж не предлагает ли мне жизнь возможность изменить свою судьбу. Единственную возможность. Работу над ошибками прошлого. Один росчерк пера, одно исправление — и у тебя совсем иная участь. Этим утром меня посетила уверенность, что так оно и есть. Я бросил последний взгляд в запотевшее окно, еще раз посмотрел на Этьена, все такого же сгорбленного, немощного Этьена. Сделал глубокий вздох, словно вновь обретая ясность духа. И пошел своей дорогой.
Я перекусил сам не знаю когда и шатался по улицам сам не знаю где. Наконец-то один. Как турист, с интересом изучающий собственное повседневное существование. Вдали я увидел своих сотрудников, они выходили из офиса и перебегали дорогу, спеша наброситься на дежурный обед в кафе напротив.
Мой сын всегда беспокоил меня своими рассказами об одной дешевой забегаловке на окраине города. Мне не пришлось долго разыскивать ее. Значит, именно здесь он жует эти жирные сосиски, набивает на куртку блестящие металлические звездочки и разыгрывает юного бунтаря, чтобы поразить воображение своей подружки. Группа парней явно недоумевала: с какой радости этот старый хрен забрел на их территорию? Но в следующий момент я перестал интересовать мальчишек: рядом с визгом затормозил «504-й» кабриолет, отшвырнув прочь один из мопедов, стоявших у их ног. Из машины вышли взрослые — настоящие взрослые, крутые. В ярких галстуках, в широких пальто, в замшевых перчатках. Полностью затмивших грязные кроссовки и драные потертые «левайсы». В обычное время я бы тихо слинял, чтобы не присутствовать на этой дурацкой демонстрации «крутизны», — в конце концов, никто не обязан пихать себе в глотку пережаренные сосиски и пожимать чужие опасные руки. В обычное время — да, но не сегодня.
Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться, скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой. Вот ему-то первому я и влепил затрещину. Великолепную затрещину, наотмашь, и тут же ударил по другой щеке, совсем как в кино, притом левой рукой, ибо правая, вся взмокшая от пота, по-прежнему сжимала в кармане нагретый металл. Наступил миг всеобщего столбняка; затем я с улыбкой закатил оплеуху второму. Как же мне хотелось, чтобы они отреагировали, чтобы они разъярились! Их страх раздражал меня все сильнее, я завопил, начал пинать их ногами, бить кулаком, распалился, распоясался вконец, лишь бы вывести их из этого невыносимого оцепенения. Но услышал только, как хлопнули дверцы машины и хрипло взвыл мотор. Мальчишки взирали на меня как на героя. Мой сын тоже мог бы быть среди них и гордиться отцом. Хотя никогда еще в эту мрачную клоаку не заглядывал такой слабак и трус.
Остаток дня был не менее богат событиями. Я пережил целую череду таких же приключений из категории «впервые в жизни». Например, впервые запустил в баре стаканом в ряд бутылок, впервые сверлил взглядом полицейского так упорно, что он опустил глаза, впервые спустился на самое дно, отыскав самую гнусную улицу самого подозрительного квартала, какой только был в нашем городе. И все шло куда лучше, чем я мог себе вообразить; я открыл в себе целую гамму незнакомых доселе свойств: нахальство, цинизм, высокомерие. Зато мне удалось исправить несколько чужих проступков, дать отпор нескольким негодяям и позволить себе несколько великодушных жестов. Для этого нужно было всего лишь захотеть, подстегнуть собственную решимость, найти границу дозволенного и отодвигать ее все дальше и дальше — понимая при этом, что мне никогда ее не переступить. Несомненно, именно это сознание больнее всего ударило по моему самолюбию.
Я так и не вернулся домой. К восьми часам вечера я снова пришел в Сад шпаны и сейчас, забившись в крошечную хижину, сооруженную мальчишками, пытаюсь во всех подробностях запечатлеть на бумаге этот безумный день. Чтобы от него хоть что-то осталось. Я ничего не должен упустить, особенно утренние события. Воспоминание о мурашках, пробежавших по ладони, о дрожи, охватившей руку. И это хмельное ощущение могущества. Да-да, не забыть бы рассказать об этом опьянении, вызванном просто ходьбой по улицам. С первых же шагов. Только как описать это чувство, как передать его? И еще обязательно о том, как где-то в середине дня я спросил себя: а может, у меня всегда была предрасположенность к ношению оружия? Может, я родился убийцей? Мне-то казалось, что нет. Просто вдруг захотелось стать другим человеком, и, если бы я знал, что у меня все так блестяще получится, я бы наверняка не бросился в эту авантюру. Итак, я должен все подробно записать. Нельзя носить при себе кольт и не преобразиться при этом. Как же удобно он лег мне в руку! Это очень трудно выразить на письме. Я ведь самый обыкновенный человек. Боюсь неустойчивости вещей и людей. Нужно еще написать, что я не вернулся домой, желая хоть ненадолго продлить это ощущение. Мне ужасно хотелось стать другим! Ибо по сути я и есть этот другой. Но приходится описывать происшедшее самыми банальными словами. А что же завтра? Неужели завтра я выйду на улицу так, будто ничего не случилось? Завтра я так и не узнаю тайны бабушки Малу и уж конечно не узнаю, что плохого она сделала стекольщику. Завтра Этьен все еще будет жить, по-прежнему топя в спиртном свою вину передо мной. Завтра Жозе опять не получит своей фотографии. А мой сын услышит от приятелей историю неизвестного поборника справедливости, который набил морду бандитам. Мои коллеги снова побегут через дорогу жрать свой дежурный обед. И все они, все, кого я сегодня встретил, вспомнят обо мне — и завтра, и даже, может быть, послезавтра.
На минуту я перестал писать и последний раз проверил барабан кольта. Затем протер кончик ствола — чтобы не чувствовать вкуса ржавчины во рту.
БАЛКОН РОМЕО
Если бы руки меня слушались, я смог бы уцепиться за спинку кровати и переползти от кровати к креслу а от кресла к балкону, чтобы в последний раз увидеть вечерний морской прибой.
Боль становится все острее. Такое ощущение, будто лопнул желчный пузырь и желчь разлилась по кишкам. Видно, недаром говорят, что женщины любят использовать яд и терпеть не могут прибегать к огнестрельному оружию. Где она смогла раздобыть мышьяк — в наше-то время? Мне вдруг стало ясно, что если бы она действительно меня любила, то уж наверное постаралась бы найти хоть щепотку цианистого калия. А с мышьяком я смогу продвинуться еще на несколько метров. И продержаться еще несколько часов. Бронзовый лев в окне отсвечивает в мою сторону последним солнечным лучом, точно приглашает подойти ближе и сдохнуть под его крылом.
Из соседнего номера до меня доносятся странные мерные удары, неумолчные, упрямые, как будто кто-то час за часом хлещет кнутом по камню. Сначала я было подумал, что там трахается парочка постояльцев, да так усердно, что их кровать долбит стену. Но разве могут тела предаваться любви с такой неистовой страстью, не издавая при этом ни стонов, ни криков? Потом мне почудилось, что это старательно вбивают гвозди в крышку моего гроба. Зря торопитесь — вы еще не скоро меня заполучите, я вполне способен отсрочить смерть, пока не узнаю, что творится там, за стенкой.
Сейчас доползу до балкона и загляну в соседнюю комнату; внутренности жжет как огнем, в горле стоит кислый вкус яда, но я все равно увижу, что там, такой уж я любопытный малый.
Любопытство — первое качество актера. Разумеется, добросовестного актера, внимательно изучающего людские повадки, чтобы правдиво имитировать их.
Стоит только вспомнить долгие часы, которые я проводил перед зеркалом, тренируясь изображать смерть. Смерть от пули: руки, судорожно стиснутые над раной, легкое содрогание, гримаса боли, бессильное падение на одно колено. Смерть естественная: пристальный взгляд в никуда, обмякшее тело, еле уловимое дыхание, голова, безжизненно приникшая щекой к подушке, остановившиеся глаза. Смерть от яда: хрип, конвульсии, оцепеневшие конечности, тело, скрюченное в нелепой позе. Да-да, как ни грустно признаться, в молодости мне однажды пришлось репетировать сцену смерти от яда. Некий режиссер решил дать мне шанс, пообещав роль Ромео…
Но достался мне не Ромео, а Гамлет. То есть смерть от клинка: подставленный противнику живот, выпад, сжавшееся тело, которое шатается, силясь не упасть. Мой Гамлет был прискорбно зауряден, но зато именно тогда я встретил Ее, мою Офелию, робкую, юную крошку. Мог ли я вообразить, что двадцать лет спустя она поднесет мне отравленное питье, эта сука…
