Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург
— Ясно, — говорю, — чего ж не ясно?
— Вот и договорились, — улыбнулся «хохол». — Я в твои года, Герман, полстраны исколесил. Не унывай!
Делать было нечего. Пришлось собираться в эту чертову командировку. С Аней я так и не смог проститься. Ее от меня тщательно прятали.
В пятницу мама собрала мне чемодан, пока я с друзьями отмечал свое отбытие, а в субботу я, поцеловав ее в щеку, сел в поезд Санкт-Петербург — Адлер, который должен был доставить меня в N на новое место работы.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Проблемы начались еще на перроне. В тот момент, когда я входил в вагон, из него пыталась выйти дебелая, вся вспотевшая от июньской жары проводница. Мы с нею при всей моей худощавости не могли просто разминуться, поэтому пришлось проходить впритирку друг к другу. Тут я нечаянно наступил этой женщине на перебинтованный большой палец левой ноги, которая была обута в какой-то тапочек с открытым(и) носом(амии). Последовала непередаваемая игра слов с мягкими вкраплениями типа «мать твою», «слепой щенок», «куда тебя, сопляка, несет» и т. п. Я как культурный молодой человек пытался отделаться извинениями, но, поняв нелепость моих попыток урегулировать ситуацию, решил протиснуться как можно быстрее в вагон.
Вагон был ничего — чистенький, но душный невыносимо. Дышать было совершенно нечем. Раскаленный воздух, смешанный с неизменным запахом поезда, давал убийственный аромат, тошнотворно действующий на человека, который вчера прилично отметил свою командировку. Глухо хлопали двери купе, кругом все говорили и смеялись, по вагону метались люди… Многие, как я понял, ехали на юг, в Адлер. В N со мной вряд ли кто-то собирался. От этой мысли, от осознания моего одиночества мне стало грустно и даже несколько обидно.
Мое купе находилось как раз посередине вагона. Отыскав его, я вошел и удивился тому, что оно было пусто. Полный вагон людей, а мое купе пусто! «Вот это везенье», — думалось мне. Уложив чемодан, предварительно достав из него необходимые вещи, я попытался открыть окно, но оно не поддалось, как впрочем, и всегда. Смирившись со своей участью, я сел на сиденье и начал потеть, как в парной. За окном появилась мама и, переминаясь с ноги на ногу, смотрела на меня. Потом она сложила пальцы в виде телефонной трубки, оттопырив мизинец и большой палец, говоря тем самым, чтобы я позвонил по приезде в N.
«Скорый поезд, номер 696, Санкт-Петербург — Адлер, с отправлением в 17-10, отправляется со второго пути второй платформы», — послышался гнусавый голос, разлетевшийся эхом по всему вокзалу. Спустя некоторое время под вагоном раздался очень резкий звук, как будто сжатый воздух вырвался наружу через какое-то маленькое отверстие, вагон качнулся, и поезд тронулся с места. «Ну, вот и поехали», — сказал я вслух. За окном поплыли лица людей; они смазывались и исчезали, а потом появлялись новые и новые, и так до тех пор, пока мы не выехали за пределы вокзала.
Минут через семь пути в купе открылась дверь. Вошел немолодой мужчина в очках, на вид лет около шестидесяти. На нем был светлый летний костюм, в правой руке он держал небольшой чемоданчик, а в левой — старомодное соломенное канотье. Волосы седые, аккуратно уложенные на пробор. Он молча снял с себя свой тоненький пиджак и, оставшись в рубашке с коротким рукавом, повесил его на крючок, после чего сел, достал из кармана брюк платок и принялся протирать стекла очков. Он так усердно протирал, что ноздри его острого носа раздувались, а пот с висков стекал по щекам вниз. Закончив с очками, незнакомец принялся вытирать свой лоб и щеки от пота тем же платком. После чего незнакомец надел очки и внимательно посмотрел на меня. Глаза у него были серые, острые скулы оттеняли ввалившиеся щеки, нос, как я уже заметил, острый и длинный, морщины были видны только около глаз, на лбу и в уголках рта, губы тонкие, чуть подернутые улыбкой. Завершал лицо подбородок правильной формы без упрямой ямочки. Пальцы на руках были тонкие и длинные. «Руки, как у пианиста», — подумал я. А вслух сказал:
— Добрый день.
— Добрый, только, пожалуй, уже вечер. Время-то к шести, — ответил незнакомец тихим ровным баритоном.
— Вечер, а жарища, как в полдень, — негодуя, сказал я.
— А чего же ты с закрытым окном едешь? — спросил он, вставая со своего места.
— Да я пытался открыть…
— Ну-ка попробуем… — Он одной рукой взялся за ручку окна, немного поднатужился и открыл его. В купе ворвался свежий воздух и шум колес поезда. «Как он его открыл? — подумал я, — я же изо всех сил пытался. Вот силища! А внешне и не скажешь».
— Вот так лучше, — сказал он и сел обратно на место.
— Никакого сравнения! Я тут чуть не издох от жары, — улыбнулся я, обдуваемый свежим воздухом. — Меня зовут Герман.
— Очень приятно. Мое имя Константин Константинович. Но… называй меня просто Константином. Не люблю, когда молодые называют меня по отчеству. Мне сразу кажется, что я уже старик, а стариком я быть не хочу, — улыбнулся он. — А ты куда едешь, если не секрет? Держу пари, что путь твой лежит в Сочи! А? Я прав?
— Да какой Сочи, — вздохнул я, — я еду в командировку в N. Я бы рад в Сочи, но…
— Работа, — вздохнул он, — понимаю. А я вот в Тверь по делам. А как бы мне хотелось в Сочи, — протянул Константин Константинович, — на пляже полежать. А кругом женщины, все такие загорелые, в купальниках, а ты лежишь на шезлонге и смотришь на них. А вечерком знакомишься с какой-нибудь пышногрудой красавицей, лет так тридцати, и в летнем кафе под шум прибоя пьешь вино и целуешься с ней, а потом в номер … М-м-м. Как бы я хотел оказаться сейчас в Сочи…
— Неплохо вы это придумали! А я вот из-за этих пышногрудых красавиц должен в командировку тащиться!
— Не понимаю тебя, Герман. А-а-а, подожди-ка! — воодушевился Константин Константинович, — ты специально взял командировку, чтоб от жены к своей пассии, которая в N живет, убежать?
— Если бы. Я не женат. Все гораздо хуже. Я работал на одного… Как бы это мягче сказать? Короче говоря, работал у одного издателя. Четыре года работал. Исправно. Ну а последние два года, так сказать, с его дочкой, которая в том же издательстве и работала. Он об этом узнал; ее в Штаты к дяде, а меня в N в командировку на год. — Выговорив все это, я сам удивился своей откровенности с совершенно незнакомым мне человеком.
— А что, хороша девочка была? — неожиданно спросил Константин Константинович.
— Да, хорошенькая. Только я ее обманывал, — почему-то вдруг сознался я.
— В смысле? — подняв брови, спросил Константин Константинович.
— В том смысле, что просто спал с ней и все. А она в меня влюбилась, дурочка. Она мне все время говорила, мол, люблю тебя Герман, а я ей в ответ, мол, я тоже. А сам врал. Никогда я ее не любил. Просто нравилась мне она.
— Так чаще всего и бывает: кто-то любит, а кто-то любим. А вот быть любимым и любить — это реже. Любовью можно называть лишь то, что взаимно, — вывел он. — А что ж папаша ее? Чего ему не понравилось?
— Понял он, наверное, что она мне не нужна, что я с ней только… А там не знаю, — ответил я и уставился в окно.
Зашла проводница, та самая, которой я отдавил палец. Села на противоположное от меня сиденье рядом с Константином Константиновичем и ,косо на меня посмотрев, сказала:
— Билетики ваши.
Я достал билет и протянул ей.
— Так вы, молодой человек, до N. Значит вам постель. А ваш билетик, мужчина, — обратилась она к Константину Константиновичу. Он протянул свой билет.
— Так, вы у нас до Твери, так?
— Да.
— Вам, значит, постель не нужна. Тверь у нас в 23-45. Хо-ро-шо, — отрывисто сказала проводница и вышла из купе. Константин Константинович язвительно улыбнулся, обнажив свои на редкость белые зубы.
— Она такая стерва, — сказал он, — я не первый раз еду. Ее только тронь. Ха-ха.
— Я уже тронул, — улыбнулся я, — палец ей отдавил на ноге…
— Ну, ты даешь! Представляю, как она вопила. Ха-ха-ха! — рассмеялся во весь голос Константин Константинович.
— Не то слово! Уши завяли, — осклабился я.
— Так кто же ты по профессии? — после небольшой паузы неожиданно осведомился Константин Константинович.
— Я — журналист. Пишу статьи, — ответил я и немного расстроился.
— А ты?.. Нет, вы уж меня простите, но я не могу называть вас Константином, мне как-то…
Он немного улыбнулся и сказал:
— Как тебе удобно, так и зови.
— Хорошо. А кем вы работаете?
— О-о-о, ничего особенного. Я лишь преподаватель музыки. Учу детей игре на фортепиано.
«Точно я подметил его руки, — подумал я. — Правильно определил — пианист». И довольный своей проницательностью, я, чуть улыбаясь, посмотрел на пейзаж за окном. Там было все скучно и однообразно.
Константин Константинович нарушил воцарившееся на время молчание:
— Так что же, значит, ты не любил эту девушку?
— Нет, — говорю, — не любил.
— А ты вообще любил раньше? Скажем, в институте?
— Нет, — сказал я неуверенно, а потом добавил: — кажется.
