Данила Давыдов - Опыты бессердечия
1998
ЧАЕПИТИЕ
Решение моего дела все откладывалось и откладывалось, и я решил действовать непосредственно через суд. В то утро мне долго пришлось искать здание суда по указанному в справочнике адресу; уже почти отчаявшись, я наконец вышел к четырехэтажному дому, недавно, судя по всему, выкрашенному в бледно-желтый цвет. Я вошел в единственный подъезд и приготовился к пристрастному разговору с охраной; но вход никем не охранялся, даже вахты не было. Поднявшись по старой лестнице – предпоследняя ступенька чуть шаталась, – я оказался в полутемном коридоре, который вел, очевидно, в зал суда: дверь была приоткрыта, из щели смущенно падал луч искусственного света. Направившись в зал, я надеялся застать кого-нибудь из служителей, но и это помещение оказалось пустым, однако откуда-то раздавались приглушенные голоса. Прямо перед собой я обнаружил железную дверь, она была безнадежно заперта. Оглядевшись, я заметил еще одну дверь, в глубине зала, за судейскими креслами. Дверь была недавно покрашена олифой, замочную скважину на ней обнаружить не удалось, а ручка находилась несколько выше обычного месторасположения дверных ручек. Я постучал, но никто не ответил на мой стук, разговор за дверью продолжался как ни в чем не бывало. Тогда я открыл дверь без спроса и вошел в маленькую комнату с голыми стенами и плотно занавешенным окном. В центре комнаты стоял стол, окруженный пятью-шестью стульями. За столом сидели двое мужчин лет пятидесяти, похожие на сторожей, и пили чай. В углу, погрузившись в старое облезшее кресло, покрытое выцветшей синей тканью, сидел третий человек; он читал газету – «Московский комсомолец», кажется, – и поэтому лицо его было от меня скрыто. Сидевшие за столом ленивым жестом пригласили меня присоединиться к их чаепитию; один из них налил в эмалированную кружку кипяток из электрического самовара и передал мне, показав рукой на пакетики с заваркой и сахар, призывая к самостоятельным действиям. Я подчинился; мне показалось, что эти люди кого-то ожидают – быть может, судей. Они, похоже, сидели уже довольно долго и разговаривали как-то нехотя, не придавая значения собственным словам. Человек с газетой не принимал в разговоре участия, более того – он вообще не реагировал на происходящее в комнате. Один из собеседников, – тот, что предложил мне чаю, – говорил меньше другого, в основном односложно отвечал на его реплики. Речь у них шла, насколько я понял, о каком-то их общем знакомом, который повел себя не так, как от него ожидали; впрочем, так ничего определенного и не сказав на эту тему, они заговорили о политике. Разговор начинал приобретать уже совершенно отстраненный и не имеющий для обоих собеседников никакого интереса характер, паузы повисали чаще и чаще. Прошло наверное, часа полтора или даже больше; я уже начинал не в шутку беспокоиться. Собеседники, допив очередную порцию чая, встали и молча, друг за другом, вышли из комнаты. Человек с газетой был все так же невозмутим; можно было бы подумать, что он умер, если бы изредка он не переворачивал газетные страницы. «Простите, – решился я обратиться к нему, потому что не мог больше ждать, – не знаете ли вы, как и кому я могу подать свою жалобу?» Он опустил газету на колени, улыбнулся. Муха, неуместно прожужжав, села на стол около моей кружки. «Жалоба не нужна: твое дело только что решено,» – промолвил человек и вновь погрузился в чтение.
1997
ВЫБОРГ
И.Ш.
Его звали Юлий, и он стоял на Московском вокзале, спиной к путям. В правой руке он держал черный чемоданчик с портативной пишущей машинкой, на левом его плече висела темно-бордовая сумка, набитая чем-то до отказа. Он вышел на площадь Восстания. Его лицо выражало чрезвычайную серьезность. Он был похож на еврея, но не был евреем. Все принимали его за еврея, и он не брался никому разъяснять возникающие в связи с этим недоразумения.
Юлий сел в какой-то трамвай, неважно, в какой, по крайней мере, в какой-то, вывезший его на Литейный проспект. Там Юлий вылез, осмотрелся, понял свою ошибку. Спросив у старушки, памятуя давние мамины рекомендации, дорогу, он тяжело вздохнул. Это ему понравилось, и он тяжело вздохнул еще раз. Побрел по проспекту, дошел до набережной Робеспьера, остановился, посмотрел на Неву. Перешел по мосту туда, куда велела старушка, восхитился Финляндским вокзалом, сел на автобус. И поехал, поехал.
Звали его Юлий, а фамилия не уточняется. Пишмаш позвякивал в чемодане. Следует отремонтировать, думал Юлий. За окном мелькали картины, ничему не тождественные. Платя деньги кондуктору, Юлий думал о своем. Глядя на незнакомые местности, Юлий думал о своем. Потом он вышел и пожалел об этом.
Его не встретили. Он растерянно оглядывал прохожих, надеясь на их снисхождение. Но никто не подошел к Юлию, не приласкал его, не объяснил, как пройти туда, куда он собирался пройти. И он пошел туда самостоятельно, не забывая, впрочем, сверяться как с благоразумно купленной им на вокзале картой города, так и с начерченным ему давними доброжелателями планом.
Он нашел требуемый дом, требуемый подъезд, поднялся на требуемый этаж и позвонил в требуемую квартиру. Он был доволен собой, вернее, своими способностями рыскать впотьмах по незнакомому городу, в одиночку, с тяжелой сумкой на плече и ценным механизмом в чемодане. Дверь открыла девушка. А я знаю, вы Юлий, сказала она. Я тоже знаю это, сказал Юлий. Так Юлий знакомится с Юлей; его знакомство с Аней, Ваней и Тимой происходит едва ли не аналогичным образом. Он как-то сразу оказывается на кухне и садится на стул, не ожидая приглашения, зная, что, как гость, на многое имеет право. Он также имеет право на чашку чая или чашку кофе, скорее всего, на чашку чая, потому что кофе в доме нет и не бывает вообще, или же, предположим иначе, потому что кофе ненавистен Юлию в такие дни, да и в любые дни, да, вообще ненавистен.
Мы ждали вас, Юлий, говорит Юля, мы не могли ничего сделать без вас. То есть многое могли сделать, добавляет Тима, но это все не то, все не то. Юлий, выслушав, достает пишмаш. Ставит на кухонный стол, как бы случайно, а по всей вероятности и впрямь случайно проливает чей-то чай, не свой, конечно же, а Ванин, например, или Анин, или Юлин.
Прошло несколько часов. Они хорошо потрудились. Они многое сделали. Аня приготовила им яичницу, они поели. Потом Юля постелила Юлию на диване, Юлий лег на диван. Он хотел спать, но не мог заснуть. Он не умеет засыпать без сказки. Он просит Аню или Юлю рассказать ему сказку. Аня или Юля пододвигает стул к дивану, садится, рассказывает, как из Выборга в Питер путешествовал зайчик. Что такое Выборг, спрашивает Юлий. Ему объясняют. Он ухмыляется. Потом он ухмыляется еще раз. Вот ведь, говорит Юлий. Я никогда не был в Выборге, я никогда не слышал про Выборг. Я никогда не мог представить, что место с таким названием существует. Юлий засыпает. Во сне он видит свое будущее, смею уверить, в полном объеме и мельчайших подробностях. Как он убегает от преследователей, как прячется в ночном городе, мокнет под дождем, как на «собаках» пытается уехать из города и сначала не смеет, а затем смеет, как он умирает в Бологом, не добравшись до Москвы. В одной руке мертвый Юлий сжимает алюминиевую чайную ложку, в другой – носовой платок. Так, созерцая мертвого себя, Юлий понимает суть интересующей его проблемы, у него чешется нос, он чихает и просыпается. Над ним безмолвно стоят Аня, Ваня, Тима, Юля. Они всем своим видом вопрошают. Юлий, не забыл ли ты чего? И Юлий, спросонья силясь вспомнить, что же он забыл, понимает, что из носа вот-вот потечет кровь. Памятуя мамины советы, он готов назвать забытое. Носовой платок.
29-30.11.1998
ВОЗВРАЩЕНИЕ ГОСУДАРЯ
Выходя утром из дому, я встречаю бомжа Женю, который уже пьян. Я не знаю, на какие средства он успел напиться. Привет, говорю я ему, надеясь, что он не услышит, но он слышит и просит денег. Я даю ему пятьдесят копеек новыми. Потом я иду в одно заведение, о котором не хочется писать, и возвращаюсь домой часам к четырем. Жарко, хочется спать. Глаза слипаются, но надо доделывать статью для этого идиота. Внезапно раздается звонок, который я сначала почему-то принимаю за телефонный, но потом понимаю, что к чему, и открываю дверь. За порогом – Женя. Несколько часов назад он был в грязной рубашке и рваных джинсах, которые ему отдал сосед с первого этажа, а теперь на нем – ослепительно-белый костюм и галстук-бабочка. Женя трезв и гладко выбрит, от него пахнет хорошим одеколоном. Он говорит, что скрывался от преследователей, но теперь необходимость в том отпала, и он может не таиться больше. Он – суринамский наследник, и готов взойти на престол, как только прибудут церемонимейстер и маршал двора. Эта страна, говорит Женя, указывая на чахлую липу за моим окном, полюбилась мне за время изгнания, и я не буду предавать ее огню, как предполагал раньше. Раздается звонок, я иду открывать дверь, но понимаю, что звонит телефон. Пока успеваю добежать до телефона, на другом конце провода вешают трубку. Женя улыбается. Он достает из кармана какие-то бумажки, протягивает мне. Это подарок, говорит он, на память. В руках у меня почтовые марки неизвестного государства, на них – слоны, драконы, обезьяны и трехголовые кони. Мне пора, говорит Женя, не всё еще спокойно вокруг. Уходит, я запираю за ним дверь. На мониторе незаконченная рецензия: книга Сергея Жаворонкова не лишена, конечно, некоторых достоинств, которые, однако, являются неудачами с точки зрения авторской идеологии. Например: Последняя затяжка чуть коснулась губ / И мертвый все сказал таинственным побегом. Полагаю, что ничего более катастрофического для поэтики Жаворонкова, чем эти две строчки, быть не может. Заменить слово «катастрофический».
