Марио Льоса - Щенки
В ту неделю и воскресная месса, и молитвы перед уроками и после — все за выздоровление Куэльяра, но, стоило ребятам начать разговор об этом, братья на них с криком: замолчите, нечего болтать без толку-и костяшками пальцев по столу: все останетесь в школе до шести. Но мы — мы только про это и говорили на переменах и на уроках, а на следующей неделе, в понедельник, пришли к Куэльяру в Американскую клиническую больницу и обрадовались: лицо и руки у него в порядке, лежит в красивой палате — привет, Куэльяр, — стены белые, занавески кремовые, — ну, поправляешься, шустрик? — за окном сад, цветы, поляна и высоченное дерево, — мы с ним расквитаемся, старик, каждую перемену лупим камнями этого гада, на нем уже живого места нет.
А Куэльяр, бледный, похудевший, — молодцы! Когда его выпишут, они ночью проберутся в колледж, спустятся по крыше во двор, а там — чаек, чаек, да здравствует Орлиный Глаз! пум, пум! Этому сволочному Иуде будет куда хуже, чем тебе, увидишь!
У изголовья Куэльяра сидели две сеньоры, они угостили ребят шоколадом, а потом вышли в сад. Поговори, мое сердечко, с друзьями, а мы покурим и вернемся. Куэльяр смеялся, вроде как в хорошем настроении. Та, что в белом, — мама, а другая — моя тетя. Ну давай, расскажи, шустрик, как и что. Было очень больно? Жуть! А куда он тебя укусил, паразит? Да это… и замялся. В пипку? Ага. Залился краской, хихикнул, и мы хихикнули, а тут обе сеньоры из окна — до свидания, сердечко. И нам — вы не очень долго, Куэльяр еще не совсем здоров. А Куэльяр прищурился — только ш-ш, об этом молчок, мои старики не хотят, чтобы знали… Смотри, мальчик, смотри, сердечко, никому ни слова, говори, что в ногу, понял, чолито? Операцию делали два часа, а выпишут дней через десять, доктор сказал, что ему повезло — каникулы длинные.
Мы ушли, а на другой день в классе всем, конечно, хотелось выудить у нас, что к чему. Ему живот зашивали? а чем? иголкой с ниткой? И Чижик — а может, и нельзя об этом говорить, он ведь сразу скис, застеснялся. Подумаешь, цаца, сказал Лало, с ним дома носятся, не забудь, детка, почистить зубы, не забудь сходить перед сном куда надо. А Маньуко — бедняга Куэльяр, натерпелся так натерпелся, туда мячом попадет, и то взвоешь, а тут собака прокусила, да еще такими клыками, — пошли, наберем камней и на поле. Раз, два, три! — рррав, рррав, авва — что, гад, не нравится? Получай…
Да, бедняжечка, говорил Большой, не покрасуется теперь на чемпионате, а Маньуко — столько сил вложил, и все зря, и тут Лало — плохо, без него команда слабее, надо поднапрячься, а то — полный абзац. Не бойся, Лало, все будет путем!
* * *Куэльяр вернулся в колледж только после праздников, и странное дело: должен бы, казалось, невзлюбить, забросить футбол (в каком-то смысле все случилось из-за футбола), но нет — стал заядлым спортсменом. А вот учеба его почти не занимала. Он быстро усек (слава Богу — не дурак), что ему незачем пыхтеть над уроками: на экзамены допускали без всяких и с хвостами, и с двойками. И никогда не заваливали. Не сходится с ответом — ладно. Навалял какое-то сочинение — и молодец!
С тобой теперь все нянчатся, говорили мы, ты ни бум-бум про дроби, а пожалуйста — шестнадцать.[3] Он прислуживал на мессе — Куэльяр, читай Катехизис — нес штандарт в процессии — Куэльяр, сотри, дружок, с доски, — пел в хоре — раздай, дорогой, тетради — и по первым пятницам, не причастившись, запросто приходил на завтрак. Ну, знаешь, говорил Большой, у тебя теперь райская жизнь, жаль, Иуда нас не покусал, а он — да это все ерунда и носятся с ним только из-за старика, его тут боятся. Мерзавцы, что сотворили с моим сыном, я ваши колледжи все позакрываю и всех до единого упеку в тюрьму, они еще не знают, что их ждет! Он чуть не прикончил самого директора, не то что Иуду, гада. Ему все кругом — успокойтесь, сеньор, успокойтесь, а он директора — хвать прямо за шиворот! Так и было, клянусь, говорил Куэльяр, я подслушал еще в больнице, когда отец с матерью шептались. Поэтому и носятся с ним в школе, и ежу ясно.
И Лало — неужели за шиворот, во дает! А Чижик — может, и правда, ведь дог исчез… Наверно, продали, или удрал? или кому-то подарили? а Куэльяр — нет и нет: Иуду наверняка убил отец, он слов на ветер не бросает. Вот, значит, почему однажды утром опустела клетка, а через неделю вместо Иуды появились четыре беленьких кролика. Отнеси им салату, Куэльяр, возьми еще десять морковин — так и юлили перед ним, — смени им воду — а он и рад.
Не только учителя, но и родители танцуют вокруг него. Куэльяр каждый день ходил с нами на «Террасы» играть в футбол. Твой старик теперь не против? Нет, наоборот, даже интересуется — кто выиграл? Моя команда, — а ты сколько голов забил? Три, — молодец, сынок! На днях порвал дорогую рубашку и сразу матери — нечаянно, не сердись, а она — Бог с ней, с рубашкой, не беда, сердечко мое, служанка зашьет, и поносишь дома, лучше поцелуй меня, сыночек, а потом мы пробирались на галерку в «Эксельсиор», или в «Рикардо Пальма», или в «Леуро», чтобы посмотреть новый ковбойский фильм, или что-нибудь «Только для взрослых», или комедию с Кантинфласом, с Тин Таном.
Куэльяру давали все больше и больше денег на мелкие расходы — они мне ни в чем не отказывают, что захочу — покупают сразу, я, можно сказать, в их карман как в свой, они прямо молятся на меня, не знают, что и придумать. Ему первому из нас купили коньки, велосипед, мотороллер. Куэльяр, вот бы твой старик подарил нам кубок для чемпионата, пусть свезет нас в бассейн на водные соревнования, пусть заедет за нами после кино, и его старик — пожалуйста, — возил их на своем автомобиле и туда и сюда, лишь бы сыну удовольствие.
Вот тогда-то (не прошло и месяца после больницы) стали называть его Фитюлька. Прозвище родилось в классе, — наверно, этот пройда Гумусио придумал? точно, кому же еще! Куэльяр поначалу плакал — брат Агустин, они меня дразнят, — кто? что говорят? что-то обидное, даже сказать стыдно — заикается, всхлипывает, слезы в три ручья, а на переменках ребята из других классов — как дела, Фитюлька? что нового, Фитюлик? Он с плачем к брату Агустину, к брату Леонсио, к брату Лусио, к учителю Каньону Паредесу: вот тот, вот этот…
Куэльяр жаловался, приходил в ярость: ты что сказал? повтори! Лицо белое, бледное от злости, руки дрожат, голос рвется. Повтори! Подумаешь, испугал, ну и повторю — Фитюлька. Бедняга зажмурится и сразу слышит отцовский голос: главное, не бойся, бей по морде, — кидается на обидчика с кулаками, — зажми ему ногу, порядок, — молотит, колошматит, раз по морде, раз под ребро, раз в ухо, раз туда, раз сюда, — вали его на землю, и все дела, — лезет драться везде и всюду: на футбольном поле, на уроках, даже в церкви — теперь не тронут, подумают!
Чем больше горячился, тем настырнее приставали, и однажды вышел настоящий скандал: явился его папаша и давай метать громы и молнии в дирекции — над его сыном просто издеваются, он такого не позволит, пусть вспомнят, что они, как-никак, мужчины, пусть накажут этих дурней, не то он сам за них возьмется и тогда все заткнутся, какая наглость! — бац по столу — безобразие! — бац, бац по столу!
Но прозвище прилепилось, как почтовая марка к конверту. Оно попало на улицу и покатилось по Мирафлоресу, несмотря на все усилия братьев — будьте людьми, имейте хоть каплю совести, — несмотря на строгие наказания, на уговоры директора, — где у вас сердце? — несмотря на слезы, тумаки, брань Куэльяра. Он, бедняга, так и не смог избавиться от прозвища до самого конца.
Фитюлька, пасуй мне, чего зажимаешь; Фитюлик, что получил по алгебре? Давай махнемся, Фитюль: мой кекс, твой пирожок! не забудь, шустрик, что завтра едем в Чосику, там искупаемся! Братья дадут перчатки, и он сможет отделать этого черта, Гумисио, а сапоги у тебя есть, Фитя? Они в горы собрались, а на обратном пути успеют завернуть в кафе… ну как, годится, Куэльяр?
Они сами поначалу старались, чтоб не сорвалось с языка, а потом — раз выскочило, другой, и пошло-поехало. Мы ему — ладно тебе, Куэльяр, ведь нечаянно, старик, ну хватит, чудик, само вылетело, а-а — ё-мое! — снова Фитюлька… Он побелеет — что, что? Зальется краской — ты, значит, тоже, Чижик? Глаза вылупит, уставится, не моргая, — Куэльяр, прости, я ведь без всякого, просто так, а он — выходит, друзья — туда же? Да кончай, старик, не злись, наслушаешься кругом и не заметишь, как… И ты, Большой? А тот — ну и что, соскочило с языка, велико дело! И ты, Маньуко, тоже? Выходит, отвернешься, и они — Фитюлька?
Да брось, откуда? — мы его обнимать, утешаем — вот те крест, больше не услышишь, и, между прочим, зря заводишься — прозвище как прозвище, ты-то запросто зовешь Оратором заику Риверу, а Хромыгой этого, Родригеса Вироло, который ногу волочит. И нашего Переса, у которого рот на сторону, кто ему придумал — Зеворот? А разве ты не говоришь ему — Большой, а ему — Чижик. Зря заводишься, лучше играй — твоя подача.
Постепенно он смирился со своим прозвищем и в шестом классе уже не ревел, не лез на стенку, даже виду не показывал, а иногда и в шутку — нет уж, не Фитюлик, а целый Фитиль, ха-ха-ха! А прошло года два — совсем привык к тому, что его называют Фитюля, и, когда вдруг слышал — Куэльяр, настораживался, смотрел недоуменно, словно силился понять — нет ли тут какого подвоха… Даже при знакомстве с новыми ребятами говорил — очень приятно, Фитюль Куэльяр.
