Филип Сингтон - Зоино золото
Он взял Зою с собой во дворец Щукина на ее пятнадцатый день рождения.
Она пытается вспомнить, что ожидала увидеть там, ловит расплывающиеся воображаемые картины: дамы в вечерних платьях и неестественных томных позах; сумрачные холмистые пейзажи; натюрморты с мертвой дичью и очищенными фруктами; природа, скопированная маслом, запихнутая в вечность старательными, умелыми руками. Как те холсты, что висели на стенах дома ее отчима.
Она была не готова к тому, что увидела.
Зоя вспоминает заговорщицкую улыбку Андрея, когда тот потянул на себя дверь, ведущую в огромный зал. Вспоминает перламутровый солнечный свет, струящийся сквозь застекленную крышу, эхо приглушенных голосов, похожее на шелест крыльев. Она стояла на лестнице, когда фигуры выскочили перед ней. Она вспоминает, как застыла на месте, как забилась жилка на шее.
Этот миг изменил все.
Два гигантских панно: с одной стороны «Танец», с другой — «Музыка». Высокие фигуры, примитивные и пророческие. Пятна бездонного синего и пронзительного зеленого. Первой реакцией был страх. Ей показалось, что революция всегда была здесь, ждала своего часа, чтобы уничтожить прогнивший старый мир и ее вместе с ним. Щукин втайне разработал этот новый порядок. Новый язык для новой эпохи.
Но она не могла отвести от них глаз. Они были изначальны, вневременны. Прекрасны, но таили в себе нечто большее, чем просто красота. Они манили ее в неведомый мир, словно иероглифы на древней гробнице.
Андрей наблюдал за ней, стоя на пару ступеней ниже, пытался оценить ее реакцию.
— Анри Матисс, — наконец сказал он, будто в имени этом таилась некая суть. — Наверху еще тридцать пять его работ.
Откуда они, эти странные видения? Куда пытаются унести ее?
Андрей сунул руки в карманы, ожидая услышать первые впечатления.
— Итак? Что ты думаешь? Товарищ Щукин бросал деньги на ветер?
Она залилась краской. Это картины заставили ее покраснеть. Она подобрала юбки и поспешила вверх по ступеням.
Каждый день той весны они с Андреем возвращались к Щукину или в огромный особняк Ивана Морозова за версту отсюда. Морозов был еще одним промышленником, ныне сбежавшим на Запад. Андрей презирал его за любовь к масштабному и вычурному. На лестнице массивный триптих Боннара представлял Средиземноморье в разное время года. История Психеи разворачивалась на восьми панно в музыкальной комнате, сама нимфа была вызывающе обнажена.
Морозов был молод и ненасытен. Им двигала страсть к обладанию. Он пожрал Гогена, Матисса, Сезанна. Но в его коллекции не нашлось места для меланхоличного анатомирования кисти маленького пучеглазого испанца Пикассо, пятьдесят одно полотно которого с катартическим рвением собрал Щукин. Но причиной была не только разница во вкусах. Зоя чувствовала это. Пикассо вошел в жизнь миллионера Щукина, когда мир последнего развалился на части. Сначала болезнь забрала его жену. Затем последовало самоубийство брата и двух его сыновей. Горечь утрат привела к тому, что Щукин начал всерьез скупать живопись: Пикассо и Матисс, Матисс и Пикассо. Работы, увиденные внутренним взором, работы, над которыми открыто насмехались большинство коллекционеров. Но он собирал их не для коллекции. Щукин искал что-то, и Смерть была его проводником.
Иногда Зоя вздрагивает в доме Щукина. Перекошенные лица Пикассо дышат в спину ледяным сквозняком. У Морозова такого никогда не случалось, с ним она даже ощущала какую-то связь, наслаждалась цветом и роскошью, которая казалась знакомой. Больше всего она любила «Воспоминание о саде в Эттене». Эта картина Ван Гога являла собой исключение, поскольку была написана не с натуры, а из головы. Две женщины на переднем плане, съежившиеся, укутанные в платки, напоминали персонажей русского фольклора.
Они держали свои прогулки в секрете. Если бы мать Зои прознала, что они шатаются по галереям, то немедленно положила бы этому конец. Москве грозил голод. Революции еще и полугода не исполнилось. По улицам все еще сновали дезертиры и воры. Храни господь смельчака, вышедшего из дома в приличном пальто или похожего на человека, у которого водятся деньги. Мать зарабатывала на жизнь уборкой снега и шитьем, распродавала остатки кружев и драгоценностей, что сумела спрятать от солдат. Безопасных мест не осталось. Иногда целые семьи исчезали в ночи.
В часы перед рассветом Зоя лежит без сна и слушает рыдания матери. Они пугают ее. В детстве она не верила, что мать способна плакать, полагала, что это привилегия детей. Но в Москве она часто плакала. Им пришлось переехать сюда, где никто их не знал, чтобы укрыться от злых шепотков. В Петербурге даже старые слуги — даже те, кому они доверяли как родным, — обворовывали их, угрожая в случае протеста доносом. Но в анонимности таилось одиночество, окутавшее их, подобно савану. Они сожгли все, что напоминало о прежней жизни: альбомы, письма — все, что выдавало былые связи со двором. Сожгли письма, которые доверила им балерина Кшесинская, любовные письма царя. Сожгли даже фотографии отчима Зои. Ах, если бы он не настоял на том, чтобы позировать в офицерской форме! Но они должны были стать никем. Незаметными серыми мышками — пока не закончится кошмар.
Иногда мать Зои подходит к ее кровати и гладит дочь по волосам. Все будет хорошо, говорит она. Они снова станут собой, когда красные прекратят свои глупые эксперименты. Или когда с Юга придут белые.
Зоя закроет глаза и представит себя в Эттенском саду, ощутит присутствие одинокого художника. Она будет смотреть на извилистую пеструю дорогу и изо всех сил стараться понять, куда она ведет.
Через три дня и три ночи в КПЗ ее раздели в поисках ценностей. Две чекистки обращались с ее телом, как с тушей на вертеле. Руки их, словно клешни, царапали ее нежную кожу.
Потом первые допросы. Чернобородый следователь. Спрашивал о семье и о работе. Когда она сказала, что мать уехала в Севастополь, ее снова увели.
Шесть дней в одиночке, дыре без окон и света, не считая того, что просачивался из-под двери. С утра до ночи вонь нечистот и кашель туберкулезников. Она визжала, когда по ней бегали тараканы.
Второй допрос длился дольше. Мужчина с кривыми зубами и коричневыми деснами выпаливал вопросы, от которых она подпрыгивала.
Итак, ее мать и бабка уехали в Севастополь. Почему?
Это интересовало их больше всего.
Следователь ударил кулаком по столу.
— Почему Севастополь?
Она знала, поверят лишь одному: они пытались сбежать на Запад. Белые восстали на Украине и на Кавказе, между ними висел Крым, не поддерживавший большевиков и готовый упасть в руки белогвардейцам. Восторженные рассказы об отваге контрреволюционеров передавались беженцами-дворянами, все еще полными надежд на спасение, из уст в уста. Например, о том, как донские казаки под командованием Краснова прорубали путь сквозь толпу матерящихся красных милиционеров и обрывали тирады, снимая головы с плеч.
Но она не могла прибегнуть к этому объяснению. Как и рассказать правду.
— Бабушка заболела. Ей надо было переехать в теплые края.
— Почему ты отправилась туда?
— Чтобы помочь ухаживать за ней.
— Вот как. Но ты вернулась через две недели. Оказалось, что ты не нужна?
Он, похоже, знал, что она говорит неправду, хотя она не понимала откуда. Презрение в его голосе обращало все ее слова в ложь.
— Я хотела увидеться с Юрием. Моим мужем.
Следователь хрюкнул и потер челюсть. Зоя сообразила, что у него болит зуб, абсцесс, наверное. Она видела, как он теребит языком десну за нижней губой. Говорили, что палачи из ЧК сидят на кокаине — начальство их снабжает, чтобы превратить в бесчувственные машины и привязать к работе.
— Твоим мужем, предателем?
Она повесила голову. Так его называла мать, по крайней мере когда думала, что дочь не слышит. Она и другое говорила: например, что Зоя вообще не должна была выходить за него замуж.
Глаза Зои наполнились слезами.
— И ты увиделась с ним?
— Нет. Он…
— Разумеется, нет. Он в психиатрической больнице. На принудительном лечении. Но ты же знала об этом еще до того, как уехала, верно? Так почему же ты уехала?
Ее мать питала большие надежды на Севастополь. До войны люди ее сословия отдыхали там. Летом они прогуливались по набережной, а в кафе и казино играли духовые и струнные оркестры. В этом городе планировались браки и завязывались отношения с иными, не столь высокими целями. Любые помехи наслаждениям, равно как и неприятные их последствия, можно было устранить за соответствующую цену.
Мать сказала, что там они начнут новую жизнь. Оставят прошлое позади. Но оказалось, что она имела в виду не только спасение.
Следователь снова выкрикивал вопросы о Севастополе, о Петербурге. Он хотел знать, как она устроилась переводчиком на Третьем конгрессе Коминтерна. Несмотря на страх, Зоя поняла, что в этих вопросах нет никакой системы. Она должна была проболтаться, вот и все, и тем самым погубить себя или кого-то другого.
