Михаил Кречмар - Насельники с Вороньей реки (сборник)
Деньги? К деньгам у местных жителей отношение своеобразное. Чтобы человека убили из-за денег, их у него должно быть очень много. По крайней мере, больше, чем могут дать среднеудачный сезон охоты на пушного зверя и «мясо», рыбалка или случайная промывка золота.
Я остановился и поглядел на вершину холмика.
Затем вернулся к лодке, сплыл на полкилометра ниже и поставил лагерь на высоком приплёске под прикрытием высоких тополей с ещё не до конца облетевшими листьями.
Предварительно, пока не стемнело, я обошёл место моего будущего ночлега. Кстати, очень полезный обычай, рекомендую. Ведь так ты заранее определяешь, куда идти за дровами после наступления темноты, где лежат брёвна и особо выдающиеся камни, сможешь ли ты в случае резкого подъёма воды уйти на коренной берег.
Ну и ещё: человек, обученный читать следы, сможет довольно много узнать о своих ближайших, то есть живущих в радиусе трёх-четырёх километров, соседях на одну ночь. Для этого надо просто найти несколько полос мягкого грунта или песка, ибо на слежавшейся гальке речного русла, бывает, не оставляет следов даже десятитонный трактор. Чаще всего такие естественные «ловушки следов» образуются у концов обсыхающих заливов или за вросшими в гальку корягами, там, где река намывает мелкий серый мягкий песок или полосы ила.
На этот раз набор следов на этих следовых полосах был вполне ожидаемым. Пара лосей, скорее всего самка с прошлогодним детёнышем, как его принято называть, подсохом. Несколько зайцев-беляков расчеркнулись на песке когтистыми лапами. Должен заметить, что, наверное, ни один северный зверь не приводит в такое недоумение начинающего следопыта, как самый обыкновенный заяц-беляк. Его непропечатанные на песке лапы оставляют две-три малопонятные чёрточки, след заячьей лапы с растопыренными перед прыжком пальцами наводит на мысли о какой-то диковинной руконожке, но те же лапы в момент прыжка проводят на грунте когтями такие царапины, что им позавидовали бы вервольфы, существуй они на свете, а уж расплывшиеся на солнце группы заячьих следов-прыжков у местных шутников давно принято выдавать новичкам за следы снежного человека.
Ну да ладно лоси, зайцы – а вот встретившиеся мне на самом краю кустов следы крупного, даже очень крупного медведя заставили меня немного задуматься.
Для континентальной Чукотки такой медведь был весьма выдающимся экземпляром. Я вытащил из кармана рулетку и приложил жёлтую измерительную ленту к плоскому отпечатку передней лапы. Девятнадцать сантиметров. Я ещё раз померил. И ещё раз.
Нет, не ошибся.
Как минимум триста пятьдесят килограммов живого веса и два с половиной метра от кончика носа до кончика хвоста. А то и два семьдесят. Охотники-профессионалы Камчатки растягивают такие шкуры до трёх метров, чем вводят в сладостное изумление охотников-спортсменов со всего мира.
Но призадумался я не только потому, что совсем неподалёку от моей палатки мог бродить огромный матёрый хищник, – скорее я попытался сообразить, насколько реально организовать гарантированную охоту на этого монстра. Ведь такой трофей сам по себе мог стоить тысячи три долларов или евро, в зависимости от национальности трофейного охотника.
Размеры этого зверя на участке промыслового охотника (а именно отсюда, с устья реки Имлювеем, начинался участок охотника Сергея Чохова) говорили и ещё об одном: этот медведь предельно неконфликтный. Конечно, полной гарантии, как говорится, не даёт даже страховой полис, а уж о том, что может твориться в лобастой и клыкастой медвежьей башке, не всегда знает даже её хозяин, но тем не менее…
Что ж, придётся разложить костёр на всю ночь и спать под защитой огня. И ещё, странно: почему постоянно обитающий здесь медведь не заинтересовался трупом того бедолаги с холма?
Ветра не было, снежок тоже перестал, и я устроился возле большого огня, разожжённого под боком огромного бревна.
Ветер шелестел листьями, река тянула свою прозрачную, кажущуюся в сумерках свинцовой воду в другую реку, которой, в свою очередь, было суждено впасть в Северный Ледовитый океан. При свете налобного фонарика я заполнял полевой дневник, тщательно фиксируя встреченные следы лосей, медведей и северных оленей, переписывая данные из маленького блокнота, который вместе с карандашом обычно лежал в нагрудном кармане штормовой куртки. И попутно делал замечания о происходящем – так, как я его понимал.
Обычная работа полевого зоолога.
На другой стороне реки, в топольнике, ревнул лось.
Этот негромкий, но могучий звук всегда пробирал меня до костей. Я представил себе это огромное несуразное существо с горбоносой мордой, болтающимся под горлом кожистым мешком – «серьгой», – длинными прядающими ушами и рогами полутораметрового размаха. Вот он стоит в сумраке среди деревьев, внюхиваясь и вслушиваясь в шелестящую тьму, и желание продолжения рода сводит ему брюхо. И наконец, растревоженный запахами подмороженной травы, палых листьев и ещё бог весть какими ароматами, доступными лишь его огромному, с человеческую голову трубчатому носу, он набирает в лёгкие воздуха и издаёт звук.
Звук этот в охотничьей литературе принято называть рёвом. Но это не рёв вовсе, а глухое и даже не очень громкое мычание. И лишь по каким-то полутонам, по гамме звуков, недоступной человеческому слуху, ты понимаешь, что это мычание издаёт очень большой зверь.
Я положил карандаш на бревно и прислушался. Но лось подал голос всего лишь однажды, видимо рассчитывая услышать будущую подругу или возможного соперника. Низкие тучи, затянувшие небо, не расходились, а эти звери в ясную погоду чувствуют себя гораздо увереннее, чем в пасмурную.
Немного подумав, я протянул руку за бревно и взял карабин. Отвёл назад затвор и достал патрон из магазина.
На первый взгляд дырка в черепе страдальца, что почил вечным сном в пятистах метрах от моего привала, была проделана именно такой штуковиной. В этом не было совершенно ничего удивительного, ибо практически всё нарезное оружие этих мест, не считая малокалиберных винтовок, сделано под патроны калибра 7,62. Как и мой самозарядный карабин Симонова.
Рядом с трупом я не видел ничего, что бы хоть отдалённо напоминало оружие. И странное дело: мне с самого начала показалось, что его и не было!
Конечно, оружие у человека могли и забрать. Но… Мне было трудно обосновать своё убеждение, но есть некоторые вещи, которые человек, с двенадцати лет постоянно стреляющий изо всех видов огнестрельных трубок, чувствует кожей. Так вот, не было оружия у этого человека, хоть ты тресни!
О его наличии могли свидетельствовать и выкатившийся из кармана штанов или куртки патрон, и пояс, на котором мог бы висеть нож, да и тот же, но уже расстёгнутый, пояс, с которого ножны сняли. Но и пояса на трупе, по-моему, вообще не было… Или всё же был? В принципе, погибший человек был одет для этих мест уж очень пижонисто, ведь магазинов, в которых продавали бы такую одежду, не было в радиусе пяти тысяч километров – ни в Магадане, ни в Хабаровске, ни даже во Владивостоке, не говоря уж об Анадыре.
Другой вопрос. В этих краях я работал уже четыре года – описывал территории для проведения охотничьих экспедиций в интересах туристических компаний. А до этого больше двадцати лет занимался исследованиями в подобных местах. Люди здесь не исчезают просто так – об этом, по меньшей мере, становится известно. Так вот, среди бесконечных историй, как Сенька Глухарь пристукнул Сяву Лысого молотком или Федька Курилов проткнул отвёрткой Юрку Курощупа, я ни разу не слышал, что где-то в верховьях Вороньей реки пропал диковинно прикинутый московский турист. И вообще кто-нибудь пропал. А кто здесь из людей обитает, к слову?
Стойбище Дьячковых
Только вчера я гостил в стойбище у Коли Дьячкова. Трудно назвать стойбищем одну парусиновую палатку, купленную в совхозе больше пятнадцати лет назад, несколько стоек с вешалами для сушки мяса и маленький чум, служащий Коле складом. После развала совхоза Коля увёл из своей тринадцатой бригады пару сотен оленей, которые на сегодняшний день превратились в четыре с половиной сотни. Сам Коля, худенький мужичок лет под шестьдесят, жил в основном стойбище, у реки, где заготавливал рыбу и охотился. Пасли оленей трое его сыновей и зять Фёдор. Женщины жили чуть на особицу, в отдельной палатке, которая стояла на обдуваемом ветром взгорке.
Коля Дьячков, сам того не зная, возобновил старую практику родовых поселений, которые были ликвидированы за годы советской власти. Сейчас на слиянии Андыливана и Вороньей реки уже проживало пятеро мужчин, семь женщин и шестеро детей. Причём все дети без исключения не имели никаких метрических свидетельств. Если у Коли и его потомков всё будет в порядке в течение ближайших тридцати лет, его стойбище станет полноценным ламутским родом – с десятком-полутора кормильцев и двадцатью-тридцатью женщинами и детьми. Мужчины в этих краях умирают вдвое чаще женщин. Оленей в хозяйстве рода будет прибывать, и к этому времени их количество достигнет тысячи. Но до этих довольно благополучных времён может случиться довольно много. Например, может случиться эпидемия копытки и без получаемых от ветеринаров антибиотиков всё стадо Дьячковых вымрет за одно лето. А может, само семейство зацепит какая-нибудь зараза и они сгинут в этих родных для них, но тем не менее не приспособленных для человеческой жизни местах. А вымрут они так же наверняка, как если бы кто скосил их из пулемёта. Потому что никаких средств связи с внешним миром у Дьячковых нету.
