Владимир Крупин - Во всю ивановскую (сборник рассказов)
Парень, ответствуя, тоже ей что-то напомнил:
Подожди, моя милая,
Наревешься обо мне,
Належишься белой грудью
На растворчатом окне.
Снова взревел механизатор:
Я хотел было жениться,
Я теперя не женюсь:
Девки в озере купались —
Посмотрел — теперь боюсь.
Тут я услышал частушку, которая запомнилась мгновенно. Ее спел инвалид на деревяшке:
Раскатаю всю деревню,
До последнего венца!
Сын, не пой военных песен,
Не расстраивай отца!
«Сын, не пой военных песен, не расстраивай отца», — повторял я себе, думая, что веселье такого размаха не может долго держаться, но ошибался. Даже зрители и те притопывали на месте, а чаще срывались, раззадоренные музыкой, в круг. Я потерял из виду тех, за кем пытался смотреть, погоде му что добавлялись новые, будто в самосожжение веселья бросались они, чтобы оно разгоралось. Вспыхивали иногда слова почти хрестоматийные, например: «Посмотрите на себя, хороши ли сами-то». Пли из недавнего прошлого: «Ах ты, дроля, дроля, дроля. Дроля, дроля, дроби бей. Мы в колхозе не работаем, живем без трудодней». Старуха, стоящая рядом со мною, потряхивала плечами и все не решалась, ожидая, наверное, вызова из круга или толчка из круга. Все повторяла: «Эх, ножки мои, что мне делать с вами, не хотела я плясать, выскочили сами».
Толя упарился. Уже старухи, жался его, кричали другим гармонистам, чтобы сменили его, но те не решались: что к говорить — поиграй-ка после мастера. И Толя продолжал.
Многие поколения русской молодежи немыслимы без музыки именно гармошек. Слово «резкая» по отношению к гармошке — слово, отличающее ее звук, слышимый иногда за много километров, количество планок обозначает богатство звука и вместе легкость разведения мехов. Гармониста берегли. В драках его заслоняли и не позволяли вступать в потасовку. А когда парни шли в чужую деревню или навстречу другой компании с гармошкой, тут гармонист был первое лицо. Случалось, что одной игрой, резкой, громкой, складной, одерживалась победа. Встречные не выдерживали, сворачивали, шутками и восклицаниями извиняя свое поражение. Вспомним трубы Иерихона. Не зря за упомянутую «колеваторку» давали корову и два стога сена.
Ухарство сказывалось в частушках молодежи:
По деревнюшке пройдем,
На конце попятимся.
Старых девок запряжем,
С молодым прокатимся.
А кто постарше, пел и такую:
Как, бывало, запою —
Все дома валятся,
А теперя ни один
Даже не шатается.
Веселье оборвалось внезапно и даже как-то глупо. Невысокий краснолицый мужик, стоявший во всю пляску около Толи, попросил гармонь, и Толя охотно снял ее с плеча. Мужик же и не думал играть, он взял гармонь под мышку и… ушел. Это оказался владелец гармони. Кто говорил, что ж он пожалел инструмент, кто говорил, что его ждали в каком-то доме, думаю, что разгадка была в ревности к игре мастера, мужику бы так не сыграть, хотя и на своей. Толя развел руками, жалея, что не взяли свою, его гармошку, еще со времен юности ждущую его каждое лето, и веселье окончилось.
Засобирались домой. Но многие вновь разбрелись по могилам. Плача больше не было слышно. Солнце скользило к западу, уже не доставало до земли, резало деревья на две части: нижнюю — темную и остальную — изумрудную. К прохладе оживились и запели птицы. Но и комары зазудели.
По дороге нас все время останавливали, тянули к себе, мы отговаривались, но от всех отговориться было невозможно говорили мы, что только что с дороги, нам отвечали, что как раз и зовут нас отдохнуть, говорили, что Анна Антоновна ждет к обеду, нам возражали, что как раз на обед нас и зовут.
— Айдако-те, парни, в Красное, — решительно сказал сродник Петро, рукопожатие которого было самым железным..
— Точно, ждут — звали, — подтвердил муж Толиной сестры Риммы, тоже Толя. — А завтра — Бляха медная, к нам.
— Завтра кошу, — отвечал Петро, — беру роторную косилку, с бочкой пива договорился, и с утра — по коням!
Оказалось, что в Красное мы просто обязаны идти. Заскочили домой, взяли гармошку и хотели забрать Гришу, но его уже утащил Вадимка, деревенский мальчишка: Грише было с ним интересней. Правда, Толе, как отцу, тревожней, ибо стало известно, что Вадимка уже посылал Гришу за деньгами к бабушке, а также взманивал на луга, на озера, на самостоятельное купание без надзора.
С нами шел и Витя Колпащиков, азартнее всех плясавший на кладбище, и его жена, ругавшая его за все ту же частушку о растаковском селе, деревне и девчонках и пугавшая тем, что не пойдет в Красное и его не пустит. Витя замолкал, но частушка, будто живчик, выскакивала сама. Шел Петро, Толя Бляха медная, еще несколько знакомых, сзади плелась полуживая старуха, за которую я очень боялся, что она не дойдет, упадет при дороге. Нет — дошла.
Столы были накрыты перед домом, в просторном палисаднике. Дом был основателен, крепок. Даже двор был под крышей и застелен по земле половым тесом. Вода на огород шла по трубам, качалась насосом, даже лужок на поскотине поливался веерными струйками, и трава была там густой, высокой. Поговорили о том, кто к кому приехал, о покосе, о погоде. Я уж отчаялся запомнить всех по имени, это было неудобно, так как меня-то быстро запомнили как приехавшего с Толей.
Веселье разгорелось не сразу. Сидели мы как на сцене, потому что вокруг ограды много собралось любопытных, и Петро шутливо, подобрав с травы клочок сена, совал его через ограду, предлагая пожевать. Тут сыпанул дождь, любопытных не стало. Думали перебраться во двор, но вновь, по выражению Толи, «окрасилось небо багрянцем», разгорелся огромный закат. Видимо, от него все лица казались розовыми и красными. Мне этого цвета добавляла пылающая алостью рубаха, которую Петро сравнивал с флагом над рейхстагом. Петро вообще играл после Толи чуть ли не первую роль. Он сидел рядом со мной, спрашивая: «У тебя высшее?» — «Да». — «Ну и у меня кое-что за плечами».
— Петро, выпейте вы, че секретничать! — кричала женщина Александра, как она представилась: Александра из села Сорнижи. Еще она поддразнивала чистопольских, что не только у них есть свой поэт, но и у них, и не поэт даже, а поэтесса — Татьяна Смертина.
— Поженим, — кричали за столом. — Толя, ты как?
— Ни-ког-да! — отчеканивал Толя.
— Витя, тебе хватит, ведь не спляшешь.
— Я?! Чтоб я не сплясал! Я мертвый спляшу!
— А давайте за погоду!
— За ивановскую!
— Ну! Подняли!
— У меня уж до ведра доходит!
— Ну, Бляха медная, когда и попить, как не в ивановскую! Работа подопрет — не больно разольешься!
— Петро, на рыбалку свозишь? — спрашивал Толя.
— О! — взорлил Петро. — Я ведь мотор к лодке купил! Новьё! Работает, как пчелка! На Пижме любого на одном цилиндре догоню и затопчу! Сделаем рыбалку. Директору скажу — кореша приехали. Уважит, куда денется. Траву вот подвалю.
— Да чего это, мужики, ровно все вареные, — заговорили вдруг женщины.
Уже кто-то ставил Толе на колени гармошку, уже ожившая Старуха стащила с головы платок и помахивала им, крича:..
Сербиянка рыжая
Четыре поля выжала,
Снопики составила,
Меня возить заставила.
Вышла Александра и еще без музыки, встав перед Толей, пропела:
Поиграй, залетка милый,
Поиграй, повеселюсь.
Меня дома не ругают,
Посторонних не боюсь.
Толи, налаживая по плечу ремень, весело в тон отвечал:
Поиграй, поиграй,
Зеленая веточка!
Ты на что меня сгубила,
Эка малолеточка?
И сразу, без паузы:
На гулянье привезла
Меня кобыла сивая,
А с гуляньица проводит
Милочка красивая.
Я сильно подозревал, что Толя сам многие частушки сочинил, даже те, что пошли в оборот, а это признак высокого качества. Причем если кто-то в пляске пел частушку совсем не к месту, а ту, что вспоминалась, то Толя, направляя застолье или круг, давал тему. В частушках, конечно, далеко не вся душа русского народа, но часть ее, и не маленькая.
Витя уже изготовился к пляске, стоял, шатаясь и комментируя свое состояние: «Бес кидает». Но только лишь заиграла гармонь, он моментально окреп и дал такую присядочку, что впору бы и профессионалам из хора Пятницкого. Пошли и многие другие, старуха, махая платком, голосила:
Оттоптались мои ноженьки, Отпел мой голосок, А теперя темной ноченькой Не сплю на волосок!
Правду сказать, и меня подмывало сплясать, да уж и Александра поударяла передо мной, но понимание, что мне и в одну десятую так не сплясать, как они, это понимание останавливало, и я не рыпался. Рядом сидела тетка Мария, тетка Вити-плясуна, я слышал, что она ему обещала завещать две тысячи, на что он — пьян-пьян — отвечал: «Ты всегда: выпьешь, обещаешь, а вот где ты завтра будешь со своими тысячами!» Сейчас, хваля Витю за пляску, я спугнул ее тем, что наивно спросил, на что же Вите эти две тысячи, он что, чего-то покупать думает? Тетка закряхтела и засобиралась, говоря, что надо домой, надо скотину устряпывать, да где-то и внуков не видно. И ушла.
