Марианна Гончарова - Дракон из Перкалаба
Первой в моей жизни огромной невозвратимой потерей была она, моя подруга. Я искала сейчас слова, эпитеты, чтобы объяснить, какая она была, моя подруга: надежная, добрая, умная, страстная… Справедливая, великодушная. Слова-слова, пустые… Да ладно. Слова — шелуха. Нет, она была просто настоящая. Настоящая подруга. Вот так будет правильно и справедливо.
* * *В этой книжке я буду часто упоминать Вижницу, уникальный живописный городок у подножия Карпат, где кончаются рельсы, цивилизация и начинаются горы. Здесь, в Вижнице, в училище искусств она и училась, моя Владка. Сейчас там живет и преподает в том же училище наша общая подруга Светка, и именно там происходили самые важные события в нашей жизни. По крайней мере, там они начинались. Именно оттуда, из города Вижницы, брала свое начало самая трудная и самая последняя дорога в ее, Владкиной, жизни.
Ну все.
А то, как однажды сказал Габриадзе, боюсь пафоса — сболтнешь что-нибудь, а потом всю жизнь будет стыдно.
Будем считать эту главу посвящением всем, кто уже находится по ту сторону жизни. Всем. И — Владке.
Потому что эта книга именно о ней. И о том, как она уходила.
О Владке, которая научила меня смотреть и видеть.
Глава вторая
Куда плыла белая чурочка
Всю жизнь навстречу Владке шли, бежали, выскакивали, шествовали, неслись и являлись абсолютно неслучайные и всегда очень симпатичные люди. Встретившись с ней взглядом, они немедленно разворачивались, хватали Владку за руку и уже шли бок о бок, рассказывая ей что-то свое, для Владки всегда интересное. Мне кажется, если собрать всех ее друзей, всех, кто ее любил, всех, кто по ней скучал, то получился бы такой яркий карнавал, такой праздник, где всех этих совершенно разных людей — художников и почтальонов, учителей и музыкантов, пожарных и безработных, строителей и актеров, авантюристов и тайных агентов, доярок и буфетчиц, милиционеров и цирковых, колдунов и волшебников, молодых и старых, — всех их объединяло бы одно — Владкин к ним всем живой детский интерес, душевная к ним открытая симпатия и непритворное ими восхищение.
В детстве Павлинская была генератором всяких идей. Не то чтобы она была там какой-то заводилой, командиршей улицы — нет. Но, во-первых, все с нетерпением ждали, когда она выйдет из дома, все с готовностью радостно смеялись, как только она говорила «привет», и все сразу собирались вокруг нее толпой, потому что она играла в свои детские игры так талантливо и самозабвенно, что когда, например, пускала в весенний ручеек обычную чурочку и объявляла всем, что это белый теплоход и что плывет он в сказочную страну, где всегда весело, то все в это безоговорочно верили.
– А там есть апельсины, газвода с сиропом и петушки на палочках? — спрашивали мы.
– Нет, — отвечала Владка, сидящая на корточках и занятая своим теплоходом. — Зато там есть все, что, например, задумал. И если оно хорошее, — продолжала Владка спокойно, подталкивая чурочку в воде, — то оно исполняется. И еще там есть большие розовые, кислые и одновременно сладкие яблоки с тонкой-тонкой шкуркой.
Владка с детства очень любила грызть именно такие яблоки. Она любила их нюхать, любила ими дышать, любила ими любоваться, держать их в руках, и рисовать их тоже любила. До сих пор не знаю, что это за сорт и где они растут на самом деле. Может быть, действительно в той самой стране, куда она отправляла по ручейку свою чурочку-лайнер.
И глядя, как увлеченно она играет, все вокруг включались в ее игру и начинали клянчить у нее, выпрашивать, предлагать обменять на что-нибудь именно эту чурочку, чтобы самим поиграть вдоволь, чтобы похвастаться перед друзьями, но не понимали, что как только она, эта деревяшка, перекочует из Владкиных в чужие руки, она превратится из белого теплохода в обычную дощечку.
В детстве Павлинская была чистый Том Сойер — изобретательный, веселый, дружелюбный искатель приключений.
– Павлииинская!!! Выхадиии!!! — кричали ей скучающие на улице дети. Кричали у калитки, дальше заходить боялись, у Павлинских была грозная собака, полное имя Аурел Федорович. А короткое — Усатый. Владка его так назвала именно потому, что Аурел Федорович, школьный учитель биологии, в честь которого была названа овчарка, был усатый. Овчарка — нет, овчарка усов не носила, нет. Павлинская не хотела объяснять, почему один усатый, другой нет, почему при абсолютной непохожести, к тому же один — собака, другой — учитель, имена у них были одинаковые. Назвала и назвала. Все. Владка нашла Усатого маленьким, слепым, умирающим щенком в какой-то канаве, Павлинские, добрые люди, щенка выходили, и теперь, как всякая подобранная животина, Аурел Федорович Усатый с лихвой отрабатывал своим милосердным хозяевам за такой благословенный поворот судьбы. И повсюду следовал за младшей своей хозяйкой Владкой. Судя по стае собак, которая обычно сопровождала Владку и Усатого повсюду, Аурел Федорович всем рассказал о своем чудесном спасении и о том, что девочка вообще тратит все карманные свои копеечки на гуманитарную поддержку любых встречных и поперечных собак и котов.
– Сейчас выйдет Павлинская, — говорили друг другу дети, — и сразу всем будет интересно и весело.
И Павлинская выходила.
Владка, еще когда была совсем маленькая, любила рисовать. Причем рисовать не только кистью или карандашом. Дух захватывало, когда она пересказывала прочитанное или увиденное.
Когда она произносила, например, слово «олененок», мы сразу видели его тонкую гибкую шею, стройные высокие ножки, бархатные уши и пугливые мокрые глаза. Когда она, побывав с мамой в Москве, описывала нам увиденную в Третьяковке картину, то через много лет, когда многие из нас увидели ее — она оказалась очень близкой к той, которую описывала тогда девятилетняя Владка. А может быть, это уже мы рассматривали картину Владкиными глазами. Когда она обрисовывала словами Хотинскую крепость, куда ездила на экскурсию с классом старшей сестры, мы видели воочию древние разрушенные стены, ржавые неровные шарики картечи, шаткие прогнившие лестницы, заросший ров и деревянный древний дубовый мост, и то, как маленький робкий ручеек по капле просачивается сквозь камни, чтобы хоть немного утолять жажду осажденных воинов, раненных стрелами захватчиков.
И мало кто тогда знал, что дремлет в ней, в этой маленькой, хрупкой, угловатой девочке, которая открыто хохочет от радости при встрече с друзьями, смотрит недоверчиво, исподлобья на чужих, что спит в ней до времени большой талант рисовальщицы и особый дар — видеть незначительные для других, но самые восхитительные детали жизни, чувствовать самые тонкие ее нюансы.
Однажды Владка изобрела катамаран. Зимний катамаран, уточнила бы Владка. А как было? Они с сестрой Ирой ходили в музыкальную школу. Так хотела мама Тамарапална. Учительница в младших классах. Из своего скромного бюджета (в семье было трое дочерей) Тамарапална платила немалую сумму за уроки музыки. Владка училась играть на аккордеоне, Ира Павлинская, Владкина сестра, — на скрипке, а Лариса Павлинская — старшая и самая послушная дочь — играла на фортепиано. Мама девочек, Тамарапална, мечтала, чтобы в доме звучала музыка, чтобы девочки по вечерам играли ансамблем, прямо представляла себе эту картину, как повзрослевшие дочери, стройные, нарядные, гладко причесанные, в белых воротничках и лаковых туфельках, играют втроем в гостиной, а соседи Саркисяны подслушивают, прячась в саду за деревьями, и завидуют:
– Сестры Павлинские музыку играют. А ты, дармоед, ни черта не умеешь! — и давали бы подзатыльник своему толстому сыну.
А в это время, даже и не предполагая, что за ними подсматривают (или как раз наоборот — будучи уверенными, что это так), родители девочек и гости, приглашенные на семейное торжество, сидели бы в креслах и слушали, как девочки играют и поют из репертуара, например, Георгия Виноградова, любимого маминого певца:
За-ачем смеяца, если сээээрцу больно, за-ачем встречаца, если ты грустишь саа мной, зааачэм играть в любовь и уууувлекаца, когда ты день и ночь мечтаешь а другом!
Или нет, лучше вот это, любимое уже отцом из репертуара Леонида Утесова:
Товаришч, я вахты не в силах стоять, — сказал качегар качегару. — Огни в моих топках совсем не горят, В котлах не сдержать мне уж пару……………………………. А волны бегут ат вин-ы-та за кормой…
Нет, лучше все-таки вот это:
Шчаааастье мое, посмотри — наша юность цветет, Сколько любви и веселья вокруг… Радость моя, это молодость песни поет, Мы с тобой неразлучны вдвоем, мой цветок, мой друг!
И чтобы переглядываться под музыку понимающе и нежно, мол, мы-то знаем, что она нам напоминает, эта песня.
И все в комнате кивают в такт, подпевают — и про раскинулось море, и про зачем смеяться, а Саркисяны кусают локти и плачут под окнами.
