Майкл ОДвайер - Утопая в беспредельном депрессняке
Эта привязанность повлекла за собой целый ряд тягостных последствий. Я стал тем ребенком, в чьи обязанности входило желать ей доброй ночи, в то время как остальные дети разбегались во все стороны, вопя: «Чокнутая Нана Мэгз! Спасайся, кто может!»
Кроме того, я был удостоен чести читать ей вслух по вечерам. Она предпочитала в качестве снотворного какой-нибудь невообразимо сентиментальный вздор из приобретенных у букиниста дешевых замусоленных книжонок. Но это было не самое худшее. Она настаивала, чтобы при чтении я сидел у нее на коленях, где уже совершенно невозможно было спастись от прокисшего тошнотворного запаха, характерного для человека, который чуточку запоздал с переходом в мир иной.
Но если ее физиономия расплывалась в беззубой улыбке, то казалось, что весь необъятный мир весело ухмыляется тебе, и тебя внезапно охватывало ощущение счастья. Именно поэтому я так скорблю о ней. Мэгз не заслужила той смерти, что выпала на ее долю. Какой угодно, только не такой!
Хелена де Марко и ее дочери
Гостиная была очень длинной, а потолки — высокими, так что в дальнем конце комнаты соорудили второй камин. В этом уголке, среди полок с книгами, каждый мог выбрать развлечение по вкусу — смотреть телевизор или слушать радио. При этом, естественно, завязывались битвы диванными подушками и споры по поводу того, чья очередь вставать и переключать программу.
В эту компанию входили Хелена, единственный ребенок Альфреда и Мэгз, муж Хелены, Винсент де Марко, и дети. Хелена в то далекое время была одной из тех по-настоящему красивых женщин, которые будто светятся изнутри. Поэтому я не могу осуждать отца за то, что он переспал с ней. Если бы мне было столько же лет, сколько ему, я сделал бы то же самое.
У нее были длинные черные волосы — такие же, как у ее матери когда-то; она зачесывала их наверх и завязывала «хвостом», вплетая множество веселеньких разноцветных ленточек. Хелена придерживалась правила: ни за что не надевать одну и ту же вещь дважды, и ее наряды, к несчастью, всегда являли нам последний писк моды, каким бы кошмарным и неуместным он ни был. Но недостаток вкуса возмещался ее умением подать самый банальный «писк» с таким блеском, что вы остолбеневали.
Взгляд ее в то время — да и сейчас — порой подолгу задерживался на вас. К сожалению — а может, и к счастью, как посмотреть, — мой отец был одним из «тех единственных», кого она одарила своим вниманием. Бедняга даже не успел понять, что произошло.
Ее дочери, Ребекка и Виктория, были близняшками и унаследовали материнскую красоту, поделив ее на двоих. Дурнушками я бы их не назвал, но никогда не считал привлекательными и, должен признаться, был порядком удивлен, когда к ним зачастили поклонники. Они не представляли собой ничего особенного.
Не могу сказать, что я остался безутешен по поводу того, как сложилась их жизнь. Просто над некоторыми людьми, по-видимому, с самого рождения сгущаются тучи. Однако я исполняю свой долг и каждый год возлагаю цветы на могилу Виктории в день ее смерти, а также на Рождество и на Пасху, как подобает примерному приемному брату.
Винсент де Марко
Самый ненормальный из всей компании был, пожалуй, Винсент. Профессиональный художник с типичным для людей этой профессии темпераментом, он безнадежно заблудился в своем двухмерном мире. Того, что не было изображено на холсте, для него не существовало. Возможно, по этой причине он запирался на целый день в своей мансарде, хотя лично я в этом сомневаюсь.
Он возвышался над землей на шесть футов, четыре дюйма и, худой до прозрачности, покачивался, как змея под дудку заклинателя, удерживаясь на ногах исключительно благодаря своей способности принимать желаемое за действительное. Его глубоко посаженные серо-голубые глаза непрерывно шныряли туда-сюда под густыми седеющими бровями — особенно в тех случаях, когда он оказывался в центре внимания. Похоже, он с самого рождения ни минуты не находился в покое, так как просто-напросто был не способен достичь этого состояния и постоянно испытывал тик, спазмы и судороги различной интенсивности.
Даже его картины были полны движения. Мне случалось видеть, как он работает над двумя или тремя холстами одновременно — очевидно, для того, чтобы не задумываться всерьез над чем-то одним. Разумеется, вся эта активность губительно сказалась на его организме, износив мускулатуру и высосав жизненную энергию. Винсент проводил много времени во сне, засыпая в любом месте, как только представится возможность. На всякий случай он не расставался с пижамой — вдруг удастся поспать. Даже в те редкие дни, когда он покидал родную обитель, можно было быть уверенным, что под выходным костюмом у него надета пижама.
Бобби де Марко
Мой приемный брат Бобби де Марко — подлец, врун и подонок, и это далеко не все, что можно о нем сказать. Он — я готов подтвердить это в судный день — законченный негодяй, подлая коварная змея, предатель, коллаборационист, Иуда, Квислинг, изгой и червяк, враг цивилизованного общества «нумеро уно», с какой стороны ни посмотреть, кровавый ночной кошмар всех вдов и сирот, монстр и бурбон, но это мое сугубо личное мнение. К тому же он хладнокровный, расчетливый, злобный, невменяемый маньяк. Убийца, одним словом.
Пролог
Вся жизнь Джонни Уокера промелькнула у него перед глазами. Ему было пять лет, так что на это ушло немного времени — ровно столько, чтобы понять, что он летит прямиком в ад.
Воскресенье, 27 августа 1939 годаОн был уверен, что ада ему не миновать, потому что в прошлое воскресенье во время мессы в церкви он привязал пояс сидящей впереди него женщины к спинке скамейки. Не успел он закончить это дело, как она быстро поднялась, и узел едва не затянулся у него на руке. Когда ее дернуло назад, мальчик попятился и толкнул своего отца, который стал падать вбок, на мать Джонни. Кончилось тем, что все трое оказались на полу. В тот день все летело вверх тормашками.
Женщина опрокинула скамью и подняла крик; люди, стоявшие позади, инстинктивно отскочили, чтобы скамья их не задела. За первой скамейкой последовали, как кости домино, еще три или четыре, опрокинутых отскакивавшими прихожанами. При этом люди вопили от боли — падавшие скамейки ломали им ноги.
Джаспер Уокер, отец Джонни, был прав, говоря, что мальчишку никуда нельзя брать с собой. Но он ошибался, думая, что все худшее осталось позади.
С этого дня все пошло наперекосяк. Ведь еще до их прибытия в церковь им был дан знак, что грядут события, которые запятнают доброе имя Уокеров на многие годы. Выезжая задним ходом с подъездной аллеи на улицу, Джаспер задавил собаку. Ее хорошо знали и любили все дети в округе, и, хотя она была ничья, все обращались с ней гак, будто она принадлежала им. Все знали, что собака плохо слышит, и, поскольку она имела привычку спать под автомобилями, люди на этой улице, перед тем как отъехать, всегда заглядывали под машину, чтобы убедиться, что ее там нет.
Разумеется, так делали все, кроме Джаспера Уокера, закоренелого пьяницы и неудачника, который бил свою жену, изводил сына и плевать хотел на собак. Поэтому именно Джонни обычно проверял, нет ли собаки под кузовом их разбитого черного «форда». Хуже всего было, когда Джаспер заводил мотор, прежде чем Джонни успевал заглянуть под автомобиль. Услышав, как мотор чихает и плюется, а машина выруливает на проезжую часть, мальчик кидался к ближайшему окну, чтобы посмотреть, не удалось ли отцу на этот раз сделать то, что он уже давно грозился сделать.
Но отцу это все никак не удавалось.
Вплоть до злополучного воскресенья, когда оглушительный визг и хруст переламываемых костей заставили Джаспера Уокера навалиться всем своим весом на тормоза. Джаспер вовсе не собирался давить эту несчастную суку, как он говорил сыну, — просто хотел пугнуть. Если ему надо было уезжать на работу рано утром, он тоже заглядывал под машину перед тем, как тронуться с места. Одно дело говорить, что ты сделаешь что-нибудь, и совсем другое — действительно сделать это.
Для Джонни не имел значения тот факт, что отец выскочил из машины, схватил собаку и потащил визжащее окровавленное месиво к своему другу ветеринару, который жил на той же улице за шесть домов от них. Не имело значения и то, что отец плакал, вернувшись полчаса спустя, — Джаспер частенько плакал в последнее время, особенно когда был пьян. Не имели значения уверения отца, что он сделал это ненамеренно, — бить мать Джонни он тоже не намеревался, но ведь побил же. Для Джонни ничего не имело значения, потому что собака умерла, а отец — нет.
В эту ночь Джонни молился Богу, прося его позаботиться о собаке на небесах.
И еще он молился о том, чтобы отец умер страшной смертью.
