Борис Евсеев - Красный рок (сборник)
5
Переодевшись в гражданское, подхорунжий Ходынин вышел через служебный вход в восточной части зубчатой, прекрасной и днем, и ночью кремлевской стены, двинулся к Большому Москворецкому мосту.
На мосту никто ему в этот час – все-таки полтретьего ночи – не встретился. Только какой-то пьяный, словно в состоянии невесомости, двигался в ту же, что и подхорунжий, сторону: в Замоскворечье.
Подхорунжий шел и думал о Наполеоне. Даже скорей не думал, а просто сравнивал внешность Бонапарта и свою собственную.
А внешность подхорунжий имел примечательную! Крупная, слегка вдавленная в плечи башка и всегдашняя казачья папаха на ней. Кругло-овальное, с чуть выпускаемыми наружу усиками, лицо. Высоко поднятые, как у циркового атлета, квадратные плечи. Мощный торс. Но при этом – коротковатые, выкривленные веками казачьих войн и набегов ноги. Походка – подволакивающая. Голос сиплый, армейский. Но не злобный, а скорей – сожалеющий. В общем, приятный кофейный голос.
Судьба подхорунжего была под стать внешности: в иных местах была она выдающейся, а в иных – так себе.
Главным в своей судьбе Ходынин полагал одно небезынтересное обстоятельство: несколько лет назад он был разжалован из подполковников в подхорунжие.
Разжалован самим собой: резко, безжалостно, некрасиво…
А до этого рок и судьбина были к подхорунжему милостивы!
Правда, молоточки любви и беспорочной службы поударяли всласть и его: как ту выкривленную железку, которую в кузнице над горном переворачивают то так, то эдак, а потом дают железке остыть, потом накаляют снова и снова, и повертывают во все стороны, и плющат, и выравнивают, и выкривляют, чтобы после всех – с виду очень и очень значительных – манипуляций приварить железку намертво к самому низу ржавой тюремной решетки…
Отец подхорунжего был из профессоров, дед – из красноказаков, бабка из белоказачек, мать – из консерваторской, московской, богатой, но, как выяснилось, непрочной семьи.
Кроме того, в послужном списке подполковника числились: четыре года службы в Народной Демократической Республике Йемен, четыре – в Средней Азии, под Бишкеком, два – в Ленинградской области и год – на Курилах.
Потом – внезапная отставка. Вслед за отставкой – саморазжалование в подхорунжие.
Про это саморазжалование однажды женившийся, но быстро расставшийся с супругой подполковник говорил знакомым дамам всегда одно и то же:
– Терпец мой кончился. Тошно и горько мне стало! Выбыл я из подполковников навсегда. Уж лучше подхорунжим быть. Оно и спросу меньше… Да и правящую партию покинуть никто не помешает!
Ну и напоследок, в конце разговора, он всегда туманно добавлял то ли про свою, то ли про чью-то чужую судьбу: «Рок виноватого ищет? Рок виноватую голову – найдет!»
В звании подхорунжего на службу в Московский Кремль Ходынин поступить и попытался. Но там такого самоуничижения не приняли, подтвердили подполковничье звание, назначили старшим над сокольниками, выдали схожую с полицейско-милицейской форму…
Кремль давно осаждали воро́ны, галки, грачи и пернатые помельче.
Птицы гадили на Царь-пушку, обливали пометом Царь-колокол. Но главное – это в основном делали воро́ны – долбили клювами и царапали когтями купола кремлевских соборов.
Золото соборов обновили еще в 70-х, при Брежневе. С тех пор спасу от ворон и галок в Кремле и не стало.
Крепость Кремля оказалась под угрозой!
В те же примерно годы произошел вовсе не смешной, а скорей драматический случай.
Наглая какая-то галка крупно наделала одному из приглашенных в Кремль священнослужителей (к счастью, священнослужителю не главной, хотя очень и очень уважаемой конфессии) прямо на бело-золотой головной убор. Галка наделала так черно и так густо, что у многих, за этим безобразием наблюдавших, вспыхнули неподконтрольные мысли не только о чистоте одежд, но даже и о самой чистоте помыслов священнослужителя одной из важнейших для России конфессий!
С «говнизмом» решили покончить раз и навсегда.
Завели ястребков. Позже к ястребкам добавили канюков и балобанов.
Ястребков было немного. Всего четыре. Канюков и балобанов – по одному. Но ведь пернатых хищников требовалось содержать, требовалось воспитывать!
Для правильного воспитания – а ястребки все время норовили продолбить друг другу голову – соколятников и завели.
Двенадцать лет назад, после нелепой смерти прежнего ястребиного начальника, подполковника-подхорунжего, этими ястребками, а также воспитателями-соколятниками командовать и поставили.
И Ходынин не подкачал! Сделал все как надо. Организовал – ни больше ни меньше – школу птиц. Школой этой наверху тайно гордились, и подхорунжий даже заказал для нее краткую, но выразительную вывеску:
«Школа птиц подхорунжего Ходынина»
Вывеска эта нигде не висела. Во всем своем блеске стояла она на столе, в «каморке» у подхорунжего. Крепко стояла и значимо!
Само дело обучения птиц подхорунжий тоже поставил круто, занимался им яро.
Ястребы и балобаны так кинулись на ворон – пух и перья посыпались!
Но случались, конечно, в воспитании птиц и недочеты, были промахи и потери.
Некоторые из ястребков оказались хуже ворон.
Уже с утра они начинали кричать жалобными, неуместными в Кремле голосами. Просили пищи, требовали – теперь им ненужной – свободы. А один из канюков – по-научному сокол Харриса – тот даже плакал навзрыд.
Плача и стеная, ястребы и балобаны (но не канюки!) продолжали предаваться нехарактерному для других пернатых смертному греху: каннибализму. То есть, попросту говоря, все время пытались друг друга сожрать: без остатка, с когтями и перьями!
Для устранения этих и других – прозреваемых в будущем – недочетов «Школа птиц подхорунжего Ходынина» свою деятельность и осуществляла, и совершенствовала.
6
Рок-кабачок в подвале на Раушской дымился и пел.
В глубоких, таинственных нишах кабачка (один только Витя Пигусов называл почтенное рок-заведение харчевней, а иногда – харч-роком!) дым стоял синими пирамидками. Интересно было то, что пирамидки дыма – в отличие от пирамид вещественных, настоящих – стояли и висели остриями вниз.
Трещали и помигивали елочные гирлянды. Спотыкаясь, молитвенно закатывали глаза официантки. Из «музыкального зала», проникая сквозь створки дубовых дверей, доносилась размеренная барабанная дробь.
В общем зале, облокотясь о стойку, лениво перепихивались словами два мужика:
– В голову бы себе он так стукал!
– А я барабанчики люблю. Послушаешь – и радостно: на войну тянет!
– И «кельты» эти самые… Чего в них, я спрашиваю, хорошего?
– А мне «кельты» нравятся. Арфа синяя, песенки дикие… Как заведут свое – и к Пугачихе не захочешь!
– Да ты всмотрись внимательней! Арфа-то у них – кладбищенская. На памятниках такие высекают. И песенки еще те: с погоста!
– Не скажи. Как быструю грянут – так подымай девчонки юбчонки!
– Ты вот чего мне лучше ответь: когда мы из этой норы на свет божий выползем?
– А тогда и выползем, когда Новый год до Старого добежит… К стакану́ зовите Русь! Усек?
– Ладно, еще по одной и – в музыкальный зал. Разомнем кости, братка…
Витя Пигусов, прикрывая полой расстегнутого пальто треснувшие в неподходящем месте лосины, – своих собственных штанов там, где переодевался, Витя так и не нашел – гадливо мужиков обошел, двинул в музыкальный зал.
По дороге его остановил жидкобородый актер из вновь организованной и, по слухам, очень богатой антрепризы.
– Салют, Наполеоненко! Как сам? Все Ваньку на корпоративах ломаешь?.. Да ты не боись, я в «Щуку» стучать не стану! Я ведь сам теперь, помимо антрепризы, дискотеки кручу!
Входя в зал, Витя со зла громыхнул дубовой дверью. А громыхнув, еще раз подивился невиданной крепости, глухой и немой толщине старомосковских стен.
«Тут не Наполеон с подзорной трубой – тут Мамай нужен! Или лучше этот, как его… папаша Ивана Грозного… Василий Третий», – нехорошо подумал про Москву Витя, и на невысоком помосте запели по-английски.
«Нет, лучше все-таки сжечь», – решил Пигусов окончательно и сел за пустой столик.
Голова – пылала. Недовольство последних дней перекинулось со старой Москвы и правительственных кругов на английский язык. Витя скинул пальто на пол и вылил полбутылки «Шишкиного леса» прямо себе на темечко.
Стало легче: голова, как тот сунутый в воду факел, задымилась и, зашипев, приятно угасла…
Витя вздрагивал за столом. Одна рок-группа сменяла другую.
Ночь уходила куда-то к хренам собачьим: по Старой Смоленской дороге в сторону далекой Франции или еще более отдаленных Ирландии и Шотландии!
Вскоре на помосте не осталось никого: только контрабас, выкрашенный в бело-больничные тона, и громадный турецкий тулумбас с надписью: «Хари».
«Верно, – с горечью думал Витя, – куда ни глянь, – одни только хари вокруг!.. Ну всё, всё… Хватит смотреть по сторонам, хватит дурака валять, пора за ум взяться…»
