Анн-Лу Стайнингер - С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии
Чего только я не делал, чтобы от нее избавиться! Чего только не говорил ей! Но ни угрозы, ни брань не действовали, она не унималась:
— Мсье Шансек, послушайте меня! Это очень важно…
И так каждый день с того самого визита… я много раз переезжал, менял адреса и даже имя, но она все равно каждый день ухитрялась найти меня и устно или письменно напредсказывать всякие ужасы — а чтобы что-нибудь хорошее, так нет, это не в ее духе: крушение поезда, наводнение, резня, крупный проигрыш, потеря близких, крах карьеры, преждевременные роды, повышение цен на продукты… и неизменно смерть на следующий день — единственное пророчество, которое никогда не сбывалось. Что же до остальных…
— Будьте осторожны! В такой-то час на такой-то дороге произойдет катастрофа.
Первое время я лез из кожи вон — старался оповестить родных и знакомых, радио и газеты, весь мир. Но меня посылали куда подальше, советовали не каркать. Мне не верили. А катастрофа происходила: десять раненых, пять убитых. Обычно гадалки предсказывают счастье, удачу, любовь, и ничего, если исключить случайные совпадения, не сбывается. Но им верят. Мирандабра же предвещала только напасти, и люди затыкали уши. Хотя самое худшее-то как раз и сбывалось. Странная логика. Считается, что большинство людей — пессимисты. Так почему именно я, человек жизнерадостный, доброжелательный, — почему только я должен был принимать на себя это тяжкое бремя — знать о всех бедах заранее? Я страшно мучился, изнемогал. А бедствия все сыпались и сыпались и рождали во мне чувство вины. Да, я чувствовал себя виноватым в том, что всегда все знал и ничего не мог предотвратить; подспудно к этому примешивались другие угрызения: сам-то я каждый раз избегал предсказанных несчастий, а вместо меня день за днем погибали другие. Да-да, вместо меня! Боюсь, моя собственная смерть постоянно откладывалась на день благодаря этим жертвам. Мой неоплатный долг все возрастал. Я постоянно оказывался единственным уцелевшим в очередном эпизоде вселенской кровавой бойни, несчастной Кассандрой, дожидавшейся уготованной ей участи умереть последней. О, если бы я мог не слышать больше гадалку!
Я все еще жив. И небо до сих пор не рухнуло на землю. Пустое, равнодушное, оно по-прежнему блистает синевой. И я люблю его успокоительную бесконечность. Вообще же более всего на свете я люблю наимельчайшие малости: тень от какой-нибудь мошки, первую каплю дождя, шевеление реснички инфузории. Ничто не кажется мне чересчур ничтожным, крошечным и хрупким. Я постарался отстраниться от человеческих мерок, отключить эмоции. В конце концов, будущее — это не что иное, как с опозданием явившееся настоящее. А судьба — всего лишь нескончаемая тоска. Чтоб не сойти с ума, я превратился в фаталиста. И старая стерва, видно, это почувствовала. Постепенно она перестала возвещать мне всякие бедствия и сосредоточилась на главном: на моей кончине.
— Не забудьте, дорогой мсье Шансек: завтра вы умрете, — зловеще куковала она каждое утро.
Потом от нее стали приходить записочки в конверте с одним словом: «Завтра», без адреса и подписи, будто приглашение на тайное любовное свидание. «Завтра». Это волшебное заклинание на день, мое «carpe diem» и залог моего долголетия.
Но вот сегодня я от Мирандабры ничего не получил. Ни звонка, ни записки. И совершенно выбит из колеи. Что это значит? Наступит ли еще для меня какое-нибудь завтра, или же… надо понимать, что это мой последний день? Будь оно проклято, молчание гадалки! После стольких лет вдруг взять и бросить меня! Уж слишком, верно, счастливо я жил, показывал, что больше не нуждаюсь в ней! Не очень верил ей — вот она и не вынесла!
Я побежал к гадалке. Отыскал ее улицу, дом. Но ни таблички, ни имени ее не нашел.
— Нет тут никакой Мирандабры, или как ее там… Да и не было никогда!
— Что ж, спасибо.
Я расспросил консьержек, стариков и даже осмотрел могилы. Но не нашел и следов моей гадалки. Честно говоря, меня это не очень удивило — ведь прошло столько времени… Конечно, прежде я бы не решился проверять — из страха нарушить странный договор, который изо дня в день поддерживал мою жизнь. Я сел около дома, соображая, как быть…
По небу разливается багряно-золотой закат. День подходит к концу. И что же со мной будет? Вдруг я увидел своих старых друзей. Им, как и мне, по сто двадцать пять лет, но в глазах задорный блеск. Идут гуськом, и каждый крутит апельсин на длинной палочке. Они поглощены этим занятием.
— Ребята! Так вы еще живы! — крикнул я.
Друзья, дорогие друзья — вот он, лучший в жизни подарок.
— Ты, что ли, Шансек? С днем рождения, старик!
Они едва взглянули на меня.
— Что вы такое делаете?
— Сам видишь. Мы гоним стадо солнц пастись за горизонт.
Я тоже взял палочку, взял апельсин и пошел вместе с ними.
Женщина в синем на склоне дняОдин жестокосердый человек всю жизнь твердил:
— Ничто не возникает, и ничто не исчезает, но все мне дорого обходится.
Именно так он всегда отвечал попрошайкам. А уж попрошаек вокруг него было предостаточно! Можно подумать, злился он, все человечество состоит из бедных погорельцев, незадачливых папаш, что наплодили по оплошности кучу детишек, записных неудачников и прочих растяп, оборванцев, нищебродов, закоренелых безработных, продавцов прошлогоднего снега!.. Подонки! Ни гроша они у меня не выклянчат!
К счастью, та заученная фраза выручала его — давала сил отвечать отказом на любые просьбы. Что ж, спору нет, девиз лихой, ничем не хуже картезианского cogito ergo sum. Житейский интерес так ловко сплетался в этих словах со всеобщей истиной, что крохоборство нашего героя выглядело прямым следствием законов вселенной, чем-то вроде печати первородной скупости. Куда как солидное основание! Все равно что письмо за подписью владельца вселенной, разрешающее предъявителю ловить рыбу в его угодьях.
Само собой, этот человек на ветер денег не бросал и просто так никому ничего не давал. Одалживать — это да — ему случалось, причем иной раз даже без процентов, но горе тому, кто вовремя не вернет долг! О, он готов был преследовать должника до сорокового колена! Хотя особой алчностью не отличался и разбогатеть, в сущности, не стремился. Нет, то была другая одержимость. Требовать, чтобы позаимствованное возвращалось обратно, его заставляла страсть к порядку. От этого, казалось ему, зависит некое идеальное, но очень хрупкое и неустойчивое всемирное равновесие, малейшее расстройство — и чаши весов расходятся.
— Добрый день, я хотела просить вас…
(Просить меня — вот именно! Он сразу ощетинился. Как знать, не чувствовал ли он, что все его добро — частица его самого, а каждый, кто что-то берет у него, отрывает кусок его плоти, и он живет ущербным, пока отобранное не вернут? Кто там еще просит меня?)
И он уж собирался возгласить свое обычное:
— Ничто не возникает, и ничто не исчезает, но все мне дорого обходится.
Но дрогнул. Перед ним в предвечернем свете стояла высокая, стройная, как кипарис, одетая в синее женщина с такими… боже мой!.. с такими глазами… готовыми внезапно распахнуться!..
Он узнал свою новую соседку. Что ей надо? Что хочет она отхватить, нарушив равновесие двух чаш? О, надо быть настороже! Женщина в синем на склоне дня способна наклонить горизонт и так тряхнуть небесный свод, что звезды дождем посыплются с него в складки ее платья. Женщина в синем на склоне дня — это ужасная угроза всемирному равновесию.
В темной ткани мерещился стрекот невидимой саранчи, способной пожрать все зерно и все золото мира, в волосах застряли рыжие всполохи облаков, туманно-сиреневая гряда холмов опоясывала ее талию, сама же она всем телом тянулась вверх, к нежно-золотому небу. И каково же будет, с тоской подумал он, залечивать рану, которую наносит миру такая вот пронзительная красота.
Ей нужно было всего лишь немного кукурузной муки. Причем, в отличие от профессиональных побирушек, она даже не стала оправдываться. Что ж, хорошо. Но и с ней надо быть твердым — пусть сразу все усвоит. Скупой отвесил женщине полфунта муки и строгим голосом сказал:
— Я оставляю гири на весах. Ровно через неделю ты должна вернуть, что взяла.
Она пообещала, поблагодарила и ушла. А очень скоро он услышал, как она поет за стеной. Должно быть, взялась за стряпню, вот и радуется! Он представлял себе, как она нагнулась над дымящейся кастрюлей, помешивая варево длинной деревянной ложкой, да так и заснул, и запах горячей поленты обжигал изнутри его веки. Ему приснилось, будто горизонт исчез и все заполнило золотое, как на иконах, небо. На этом фоне женщина в синем все напевала и вертела деревянной ложкой, но очень скоро он понял, что она ее вертит в его животе, в распоротом, кишки наружу, животе! Однако, как ни странно, больно нисколечко не было. И даже наоборот. Ложка приятно щекотала, а под красной лампой крутилась пластинка. Come si gira la bella polenta…[1] Отличная мелодия. Он тоже попробовал запеть и от этого усилия проснулся.
