Андрей Филатов - Sugar Mama
Негр не удержался и тоже рассмеялся.
– Вот это мне нравится, – сказал он вскоре. – Это та самая Мишель, которую я когда-то любил. Да… А теперь мне приходится продавать твою любовь туристам. Думаешь, мне это нравится? Я, знаешь, тоже хочу писать книги. Думаю, у меня неплохо получится, как считаешь? В этой голове, – погладил негр свою курчавую седую макушку, – столько историй, что хватит на несколько толстых книжек.
– Надеешься, что кто-то станет печатать твои истории? Это же Куба, Тичер! Да здравствует революция, да здравствует Фидель!
– Это сейчас, Мишель, это сейчас… Ты ведь знаешь, что все изменится. Почему я собираю книги? Потому что настанет день, и туристы бросятся скупать то, что сегодня считают макулатурой. А пока книги ищут только романтики. Знаешь, почему я выбрал русского? Я видел, как он рассматривает мои книги, как листает страницы и вдыхает их запах. Я наблюдал, как он гладит пальцами гравюры, и уверяю тебя, так нежно можно гладить только любимую женщину. И тогда я понял, что такой женщины у него нет.
– Да, он самый нежный мужчина, которого я знаю. Поэтому мне жаль, что он попался на твой крючок, – еще раз с сожалением сказала Мишель.
– Наоборот, ему здорово повезло! – возразил негр.
– Вот как?
– Мишель, ты плохо училась в школе. Я твердил вам одну простую вещь: в жизни нельзя расслабляться, потому что вокруг сотни людей, готовых поставить подножку и размазать тебя по земле, как кусок дерьма Они даже не станут вытирать обувь, чтобы все почувствовали, как воняет тот, кого они размазали. И если этот русский парень до сих пор выжил, то только благодаря отчаянному везению. Возможно, скоро он станет смотреть на жизнь иначе.
– А если нет?
– Ну, тогда он последний романтик, – пожал плечами негр, допивая пиво.
Жара медленно отступала из старой Гаваны, уступая место долгожданной прохладе, и на Малеконе уже появлялись первые девочки, еще зевая и почесывая спины чуть выше лениво колышущихся ягодиц, поглядывая по сторонам и прикидывая, где лучше устроиться в ожидании скорого вечера.
– Как поступили бы с ним другие наездницы? – кивнул негр в их сторону. – Так же, как и всегда: крутили бы задницами и трясли с него деньги, пока русский не спустит все, что у него есть. А он будет думать, что жизнь – это веселая штука, которая стоит того, чтобы отдать пять тысяч долларов за пару недель такого веселья. Но если парень поймет, как все обманчиво, есть шанс, что он примет жизнь такой, какая она есть на самом деле. И даже сможет принести обществу пользу, потому что по сути он не прожигатель жизни, а искатель смысла. Но смысл можно постичь только через разочарование.
– Решил прочитать мне урок? – с иронией поинтересовалась креолка.
– По режиссуре, – подмигнул ей Тичер. – Мы ставим спектакль, Мишель. Поверь, он будет роскошным. Все эти шлюхи, которые называют себя наездницами, участвуют в дешевых пьесах, поставленных бездарными режиссерами. Но ты, Мишель, играешь на настоящей сцене. Ты – звезда, ты – прима, ты – Алисия Алонсо![8] И сейчас, когда осталось только забрать деньги, ты способна потерять голову от любви к этому русскому?!
Негр говорил горячо и вдохновенно.
– Он все равно улетит, Мишель. Ты забудешь его, русский забудет все, что с ним приключилось на Кубе, но деньги останутся. Найдешь себе толкового парня, выйдешь замуж, отстроите твой домик в Гуанабо, возьмете лицензию, станете принимать туристов и спокойно жить на берегу океана – в достатке и тишине.
– Ты хотел узнать, сколько у русского денег? Я узнала. Теперь говори, что делать дальше, – сказала Мишель.
– Дальше? Дальше русский сам отдаст тебе свою карточку, назовет ее код, отвезет в банк и даже поможет упаковать деньги.
– Смеешься?
– Не веришь?! Напрасно… Мафия, вкладывая деньги в отель «Националь», тоже не верила, что на Кубе случится революция, однако же случилась.
– Это разные вещи, Тичер, – с сомнением произнесла Мишель. – Одно дело вытягивать деньги из туриста, когда мозги в его голове танцуют сальсу, совсем другое – когда не ясно, в кого он больше влюблен, в тебя или в рукопись.
– Это то, что нам нужно. Русский думает, что любит внучку друга Хемингуэя, а значит, верит, что рукопись подлинная. Он не допустит, чтобы ты ее продала. Нам осталось сыграть последнее действие, и я хочу, чтобы оно было сыграно блестяще. У тебя не должно быть никаких сомнений в успехе. Честно говоря, поначалу я тоже сомневался, что выйдет что-нибудь стоящее, а теперь уверен – мало кто сможет отличить эту рукопись от настоящей. А знаешь, что было самым сложным в этом деле? Мишель покачала головой.
– Бумага, – сказал негр. – Три недели ушло на то, чтобы найти бумагу того же возраста, что та, на которой Хемингуэй писал «Старик и море». Старить листы, когда речь идет о рукописи такого писателя, – бессмысленная затея. Я бы мог замочить их в чае и сушить края над газовой плитой. Но разве они могли сойти за настоящие? Такие листы любой школьник сделает лучше меня. С самого начала я знал, что нужна только настоящая бумага. Я был в Университете, обошел все библиотеки, не пропустил ни одного квартала в Гаване… Даже нашел двух старух, которые работали машинистками в частных компаниях еще до революции. Одна из них, представь, спала с Джейком Лански! Ты знаешь, кто такой был Джейк Лански?
– Лански? – наморщила лобик Мишель.
– Это родной брат самого Мейра Лански, одного из боссов мафии. До революции братья держали на Кубе все гостиницы и казино. Старуха до сих пор помнит, что пенис Джейка был не длиннее его указательного пальца. Она показала мне свой скрюченный палец, и я хохотал на весь квартал! Но бумаги у нее тоже не было… Зато старуха хранила печатную машинку фирмы «Ройяль» модели «Эрроу» № 1205024, на которой она когда-то работала. Точно такая же была у Хемингуэя, и различаются они всего на две последние цифры в номере. На машинке Хемингуэя стояли цифры 1205047. Возможно, их даже сделали в один день. Я был потрясен!
– Почему ты не рассказывал мне этого раньше? – спросила Мишель.
– Видишь ли, – негр достал еще одну сигарету, – я боялся, что если ты будешь знать все с самого начала, то обязательно выдашь себя. Русский все же не мальчик. Общаясь с ним, я понял, что любую, даже самую маленькую фальшь в таком чувстве, как любовь женщины к мужчине, он наверняка заметит. Этот человек способен загореться мгновенно, и чувства притупят его логику, но рано или поздно способность к анализу все равно проявит себя. Это как отложенная память. Идешь по улице и вдруг вспоминаешь, что торговка, у которой несколько дней назад ты покупала на этой же улице копченую свиную ногу, вела себя как-то не так. Ты заметила это боковым зрением, но не придала значения, и только в памяти осталась напряженность ее губ, когда она улыбалась, предлагая тебе товар. На следующий день свиная нога, за которую ты отдала десять долларов, протухла, и ее пришлось выкинуть. Ты чувствовала, что тебя обманывают, но голод притупил твой разум. Любовь притупляет разум намного сильнее, но все же я решил, что тогда тебе было рано знать настоящую историю. Ты ведь поверила, что это копия рукописи Хемингуэя?
– Ни секунды не сомневалась.
– А почему?
– Я знала, что ты давно собираешь старинные книги, и это нормально, что у тебя действительно есть эта копия.
– Видишь… – Негр развел руками. – Поэтому я и подумал, что сначала русский должен полюбить внучку рыбака, с которого Хемингуэй написал своего Сантьяго, и тогда нет сомнений, что он поверит и в подлинность копии.
– Он открывает ее, как Библию, и радуется каждой строчке будто ребенок, – сказала Мишель.
– Ничего удивительного, – согласился негр. – Когда мне наконец-то удалось найти бумагу, я еще и танцевал на письменном столе в библиотеке Тринидада.
– Ты нашел ее в Тринидаде? – удивилась Мишель. – Это же так далеко от Гаваны!
– Мне повезло – вот и все. Один парень оттуда принес мне партию книг, и я спросил его, может ли он найти листы печатной бумаги годов пятидесятых или что-нибудь вроде этого.
«Такая сгодится?» – показал он бумагу, в которую был завернут его гамбургер.
Я осмотрел засаленный лист и разглядел, что этой бумаге уже порядочно лет. В тот же день мы уехали в Тринидад. Ты не представляешь, что со мной было, когда я раскрыл пачку бумаги, которую уже и не думал найти! Внутри оказалась вложенная этикетка, на которой по-английски было напечатано: «Crane&Со, 1956 год» и указаны формат, вес и количество листов в пачке.
Точно не знаю, на чем писал Хемингуэй, но Crane&Со – старейшая американская компания. Думаю, папа Хэм остался бы доволен моим выбором. Потом я взял у той самой старухи печатную машинку, договорился с машинисткой, и три дня, не выходя из комнаты, мы печатали с ней под двойную копирку. Я просил девчонку не торопиться, потому что навряд ли Хемингуэй, сочиняя повесть, мог печатать так же быстро, как это умеет делать она.
