Ирвин Уэлш - Одинбург
Наверх вела спиральная каменная лестница с железной балюстрадой и отполированным коричнево-красным поручнем. Джон постоял рядом с темно-синей дверью, пока молодой человек бренчал ключами. Потом они вошли внутрь, агент открыл ставни и вслух заметил, что отсюда можно увидеть фирт[8] реки Форт поверх крыш.
— Вон там, видите? Полоску синего? — спросил он. И, улыбнувшись, продолжил: — Людям нравится вид на воду, знаете ли. Поэтому я всегда стараюсь, чтобы из окна квартиры было видно воду. Все очень радуются.
Доктор улыбнулся в ответ.
— Я не люблю находиться в море, — сказал он. — Когда оно неспокойно, у меня начинается морская болезнь. Из меня бы получился никудышный матрос.
— А я вот никогда не ходил на судне, — заметил агент, потирая прыщик на подбородке.
Будучи доктором, Джон хотел посоветовать молодому человеку не трогать прыщик, чтобы не занести инфекцию. На пальцах полно источников заразы, но люди этого не понимают. Он вспомнил, как студентом в Дели смотрел через микроскоп на колонию живых организмов, которую лаборант демонстрировал на сделанном наугад мазке. Все эти организмы такие крошечные, но при этом целеустремленные и поглощенные собственной жизнью. Если бы он был джайнистом[9], что бы он тогда подумал? Задумывались ли джайнисты о ежедневном геноциде, который устраивали, моя руки и отправляя целые города и династии невидимых микроорганизмов в сточную трубу, насылая кару Божью, библейский потоп?
— Ну? — спросил агент. — Что скажете?
— Очень хорошо. Я беру, — ответил Джон.
Молодой человек кивнул:
— Прекрасный выбор.
Они вместе спустились вниз и расстались у входной двери, пожав друг другу руки. Доктор смотрел, как агент идет по дороге; на углу тот повернулся и помахал рукой.
2Вот люди, с которыми он работал: профессор, высокий мужчина, словно излучавший рассеянность, а также старший помощник профессора, женщина, которая очень мало говорила, и два исследователя. В день, когда Джон впервые примкнул к научной группе, они собрались в университетском кабинете профессора. Из окна поверх верхушек деревьев открывался вид на пустые окна лазарета и больничные палаты, в которых при правильном освещении можно было угадать расположение больничных коек. Ему не нравились больницы, они по-прежнему наводили на него страх, несмотря на годы работы в них. Джон знал, что этот страх стал причиной, по которой он строил свою карьеру именно в лабораториях, подальше от больничных палат и коридоров: здесь он был в безопасности, как офицер разведки, что уклоняется от передовой, анализируя отчеты о действиях врага. В прошлом он занимался именно этим — анализировал отчеты о «вражеской деятельности», глядя на размножающиеся клетки и поперечные разрезы опухолей. Они точь-в-точь напоминали движения войск по полю битвы.
Профессор оказал ему теплый прием и объяснил суть их работы. Джон гордился тем, что входил в эту группу, где ученые работали на передовой биологии, исследовали дифференциацию стволовых клеток, пытались всеми способами разгадать тайну биохимии, лежащую в основе человеческой жизни. Профессор однажды сказал: «Вы знаете, мы должны быть счастливы, что занимаемся этим. В других местах у людей подрезаны крылья. Они не могут этого делать. А мы вот можем». Потом он посмотрел на Джона и улыбнулся. «Ваши люди, — кивнул профессор головой в окно, возможно, в сторону Индии, — без сомнения, тоже придут к этому».
Джон взглянул на остальных, наблюдавших за ним. Второй исследователь, его ровесник, одетый в рубашку с коротким рукавом и без галстука, во время речи профессора глядел в потолок. В какой-то момент он даже взглянул на часы, почти нарочито, чтобы намекнуть, что времени мало. Сам Джон никогда не рискнул бы поступить так дома, где профессора создавали или ломали чужие карьеры, порой по прихоти. Здесь, казалось, было иначе. Он заметил, что первый исследователь называет профессора по имени, даже сокращенно. Это было немыслимо в Дели. Он тоже называл профессора Гошала просто по имени, но никогда в его присутствии. Никогда. Ни разу. Это было невозможно!
Джон снова погрузился в работу. Наблюдал за клетками, вел контроль над средой, в которой они росли. Смотрел на них в микроскоп и чувствовал то же, что всегда, — что он был свидетелем чуда, чего-то, что имело отношение к дыханию огня, трансформации воды, борьбе самой жизни. Он думал о людях, давших эти клетки, и размышлял о желаниях, которые привели их к этому, — прежде всего о желании завести ребенка. Он думал об их последней надежде — унизительной клинике лечения бесплодия. Всем этим заправляла любовь, которая в конечном счете управляла миром. Мы не хотим умножать то, что мы не любим. Биология включила в свою формулу любовь; ради нее мы идем на все, чтобы увековечить себя. Он считал, что здесь никто, кроме него, не думает об этом. Его окружали люди науки, которые свели все к особенностям биохимии клеток и научных документов. Грантов. Денег. Интеллектуальной собственности.
Джон выглянул в окно, перед которым стоял стол. Оно выходило на улицу, такую идеально устроенную, такую чистую, казалось, такую правильную. На углу был паб, в который он заглядывал несколько раз в предыдущие дни. Там пахло старым дымом и алкоголем, и он недоумевал, почему люди проводят так много времени в подобных местах. В Индии можно сидеть под деревом в саду в белом пластиковом кресле и разговаривать с друзьями. Здесь приходилось стоять внутри со спиртным в руке в окружении бледных людей.
3Его пригласили в дом семьи из Кералы, которая пятнадцать лет прожила в Эдинбурге. Был еще один гость, студент, высокий молодой человек, желавший говорить только о предмете своего изучения, о чем-то связанном с искусственным разумом. Старший сын в семье, лет двадцати пяти — несколько моложе Джона, — показал ему припаркованный на улице автомобиль, который недавно купил. Он чрезмерно гордился машиной и продемонстрировал Джону все ее достоинства. Джон не мог не улыбаться, его не интересовали машины, но для этого молодого человека автомобиль был подтверждением его успешности, отлитым из металла. Он готовился стать дипломированным бухгалтером.
— В этой стране можно преуспеть, — говорил молодой человек, гладя отполированный кузов машины, — если принимать помощь от своих земляков. Вообще-то обычно мы держимся замкнуто. Некоторые живут по-другому, разумеется. Но я считаю, так безопаснее.
— Безопаснее?
— Вас могут побить, — сказал старший сын, потирая невидимую царапину на двери машины. — Или просто унизить, что почти одно и то же. Не ведитесь на риторику. И в Шотландии не лучше, чем где-то еще. Они думают, что отличаются от остальной Британии, но…
Джону стало не по себе. Ему казалось не очень приличным обсуждать других людей. В конце концов это была их страна, так же как Индия была его родиной. Ему бы не понравилось, если бы шотландец в Индии обсуждал недостатки индийцев. Это был вопрос вежливости, так он считал.
— Но разве они не терпимы?
Молодой человек улыбнулся.
— С виду. Но иногда и глубже. Это… не так просто. Единственный способ разобраться — выяснить самому. Вы поймете.
4Джон зашел в епископальную церковь, поддавшись порыву, потому что шел мимо и увидел, что скоро начнется служба. Его воспитывали в традициях южноиндийской церкви, которая была англиканской, и он знал, что здесь ее называют епископальной. Он сел сзади, за ряд или два от остальных немногочисленных прихожан. Пожилая женщина, обернувшись, улыбнулась ему, и Джон кивнул ей в ответ. Осмотревшись, он стал читать литургию и увидел знакомые, выученные в молодости слова, которые вызвали в нем странное ощущение, что его место здесь.
Он рано потерял веру и помнил день, когда это случилось. Ему было шестнадцать, и школьный учитель богословия заговорил о всемогуществе Бога. Джон посмотрел на своего соседа и, подтолкнув его, спросил: «Но если Бог может сделать все что угодно, почему он позволяет одним людям причинять страдания другим? И почему не наказывает плохих людей?»
Мальчик приложил к губам палец, призывая замолчать. Но Джон продолжал, и его сосед в конце концов прошептал: «Разве ты не знаешь? Это все вранье. Все, чему они нас здесь учат, — вранье. Это такая же выдумка, как индуистские боги. Ганеша и остальные. Просто притворяйся на уроке, что веришь в эту ложь, а потом забудь, и все».
И Джон притворялся, что верил, но не более того. Позднее, стоя у анатомического стола в мединституте и глядя на тело, распростертое перед ним, — уличного торговца, как он предполагал, или подмастерья чернорабочего, тело, отмеченное трудом и невзгодами, — он знал, что принял правильное решение. Потому что в мире не могли одновременно существовать всемогущий Бог и страдания. Это не имело смысла и не несло утешения. Если кто-то искал в этой жизни утешения, думал Джон, то было бы лучше искать его в перспективе как-то облегчить страдания.
