Ларс Сунд - Один счастливый остров
— Да не тюлень это.
— А что ж тогда, черт его?..
Санкт-Эрик выключает сцепление, лодка скользит вперед по инерции и подходит к берегу. Рулевой точно оценивает расстояние и в нужный момент переключает мотор на обратный ход, так что нос лодки замирает в метре от странной прибрежной находки. Санкт-Эрик снова выключает сцепление, перешагивает через банки, пробираясь к брату, и перегибается через планширь.
Санкт-Улоф прав: это не тюлень.
Проходит несколько секунд, прежде чем мозг начинает воспринимать и обрабатывать то, что видят глаза.
Корпус лодки глухо ударяется о прибрежный камень.
— Мать твою! Да это ж мертвяк!
— Черт побери!
— Вот дьявол.
Братья умолкают. Взгляды встречаются. Каждый видит холодный отблеск страха в глазах другого. Оба одновременно отводят взгляд.
Проходят минуты, Санкт-Улоф говорит брату:
— Черт, Эрки…
И осекается.
Его голос все еще звучит так, будто нёбо выстлано наждачной бумагой, но уже помягче. Взгляд Санкт-Улофа устремлен куда-то вдаль, к самому горизонту. Но уцепиться там не за что. Взгляд беспомощно скользит над пустым морем, то и дело упрямо возвращаясь к тому, что лежит поблизости, несмотря на все усилия Санкт-Улофа. Снова набрав воздуха в легкие, он делает вторую попытку в надежде, что на этот раз слова выйдут тверже:
— Черт, Эрки… что нам делать-то?..
Санкт-Эрик не отвечает. Он опирается на планширь, не сводя взгляда с тела, лежащего в неглубоких прибрежных водах. Труп повернут лицом вниз, ноги чуть раздвинуты; кажется, это мужчина или мальчик, одетый в белую футболку и синие джинсы, босой.
— Что, если он из здешних… — хрипит наждачный голос Санкт-Улофа.
Санкт-Эрик по-прежнему молчит и тяжело дышит.
— Перевернем? Глянем, может, бумажник есть…
Санкт-Эрик молча качает головой.
Корпус лодки снова глухо ударяется о камень, мощный подвесной мотор вхолостую пенит воду, чайки кружатся и кричат. Тени птиц скользят по воде.
— Штаны у него знатные, — бормочет Санкт-Эрик себе под нос, не сводя глаз с синих джинсов.
Сыновья Коробейника отвезли его на Фагерё; завернутый в старый брезент, который нашелся в лодке, он вошел в гавань Тунхамн под вопли чаек-визгуний, плакальщиц прибрежных скал. В Тунхамне с давних пор был особый приют для таких молчаливых, холодных гостей, прибывших морем: серый, покосившийся, рассохшийся сарайчик без окон. Он стоял чуть поодаль, в зарослях крапивы, борщевика и купыря, где покоились старые лодки вперемежку с ржавыми моторами, скелетами отслуживших свое вёршей, старыми поплавками, ломаными веслами, прохудившимися канистрами, нефтяными бочками и прочим мусором, скопившимся за долгие годы.
Туда сыновья Коробейника его и отнесли, всю дорогу бранясь: тело оказалось много тяжелее, чем следовало бы, словно какая-то непостижимая сила тянула его к земле. Они положили бедолагу на пол сарайчика и укрыли брезентом; вышло криво: голые ноги торчали снаружи, белые, как стеарин, и светящиеся в полутьме.
Сыновьям Коробейника тут же стало тесно в одном сарае с телом, и они поспешили на свежий воздух. Но, выбравшись наружу, они застыли, не зная, что делать, и руки повисли вдоль тела, как забытые кранцы. По чести и совести, братья должны были заявить о находке в полицию, однако ни у кого из них не было ни малейшего желания связываться с представителями власти. Может быть, они решили, что уже выполнили свой долг, привезя тело на Фагерё — а ведь могли оставить там, где лежало (на самом деле такова и была их первая мысль — взять и сбежать).
Но что-то заставило их передумать. Что именно — нелегко сказать.
Санкт-Эрик, привыкший командовать братом, который все-таки родился на 23 минуты позже, наконец стал спускаться к гавани. Санкт-Улоф следовал за ним. Братья с облегчением покинули старый сарай. На берегу они закурили, снова и надолго умолкнув. Легкий ветер морщил гавань мелкими, похожими на рыбью чешую, волнами, которые гулко шлепались о мостки. В воздухе пахло сладкой смолистой, нагретой солнцем древесиной, соленой морской водой и еще резко йодом — от гниющего на берегу пузырчатого фукуса. Деревенские ласточки влетали и вылетали в открытую дверь верфи Исаксона из Бакки, их щебет и звонкое щелканье эхом раздавались внутри, отражаясь от стен. Трясогузка трясла своим длинным хвостом, присев на паромный причал, кричали чайки. В отдалении от берега пеночка играла на маленькой флейте, а мухоловка выводила свою нехитрую песенку. По воде тянулась дрожащая солнечная полоска, сверкавшая так ярко, что глаза невольно щурились, стоило взглянуть на море.
Если, прищурившись, смотреть на солнечную дорожку, слушать шум моря и щебет птиц, то железные объятья страха, давящего грудь, ослабевают — по крайней мере, ненадолго. Ведь страшно же, но признаться в этом нельзя ни себе, ни брательнику, нет — даже ему нельзя, хоть и близнецы, и все такое. Это не обычный страх: не детская боязнь темноты, морских троллей и тяжелых кулаков Коробейника, и не острые приступы паники, когда в темноте октябрьской ночи перед лодкой неожиданно вспыхивают белые гребни волн на мели Эстревларны; это не обычный страх. Это первобытный страх, поднимающийся от самых человеческих корней, страх, от которого земля уходит из-под ног, от которого не сбежать, потому что он внутри.
Первобытный страх — это понимание того, что ты обречен на уничтожение. Нет большего страха во всем мире.
И ты стоишь, щуришься от солнечного блеска волн, и страх снова сжимает грудь железным обручем, а в голове беспрестанно мелькают картинки: то застывшее мокрое лицо, то белые ноги. Однако нет слов, в которые можно облечь свой страх. И все же надо что-то сказать, что угодно, иначе лопнешь, как чаечье яйцо под подошвой: скорлупа треснет, белок и желток вытекут вперемешку. Ты с трудом набираешь воздуха в легкие, произносишь первые попавшиеся слова:
— Черт, Эрки. Кто это мог быть?
Или что-то подобное. Не важно. Слова — комки воздуха. Главное — услышать собственный голос.
Санкт-Эрик не стал отвечать. Он сидел на корточках, опершись локтями на колени, — так он часто сидел в раздумьях. Потом сплюнул и внимательно посмотрел на плевок: густая слюна стекала по гладко отшлифованной поверхности черного прибрежного камня. Но Санкт-Улоф все еще хотел услышать собственный голос. Его губы произнесли:
— Как думаешь, он с материка? Или с юга? Может, ведь и так — глянь, где мы его нашли…
— Заткнись, твою мать! — рявкнул Санкт-Эрик, едва не сорвавшись на визг.
Санкт-Улоф отшатнулся, будто обжегшись брызгами моторного масла.
— Какого черта, да я просто думал…
— А ты думай поменьше.
ЗВАНЫЕ И НЕЗВАНЫЕ
Должно быть, сыновья Коробейника все же кому-то рассказали о госте, которого они оставили в сарае на отшибе. Анонимный звонок поступил на телефон Службы спасения, которая, в свою очередь, связалась с полицейским участком в Стурбю. Словно кулики-сороки, слухи о находке полетели во все тридцать две стороны света — большие, черно-белые, голосистые. Слухи-птицы летели через Фагерё и дальше к населенным островам архипелага под общим названием Гуннарсхольмарна: Лемлут, Бусё, Нагельшер, Аспшер — и еще дальше: к островам Хемсё, Стормшер, Клеметсё, Бокландет, Кёкар — и к другим островам, известным нам по литературным произведениям. Красноклювые спешили: не то что пары часов, даже получаса не прошло, прежде чем весь архипелаг узнал, что сыновья Коробейника нашли мертвяка у острова Скугсшер.
Гость из открытого моря!
Давненько такого не было.
Те, кто приезжает на Фагерё и остальные острова архипелага Гуннарсхольмарна, прибывают по большей части из Эрсунда, переправившись через залив Норфьерден на пароме «Архипелаг», катере-такси Элиса или под своими парусами. Пассажиры, покидающие «Архипелаг» в Тунхамне, — это чаще всего свои люди: Абрахамсон с Бусё возвращается из деловой поездки в город, Ко-Дэ Матсон — с заседания делегации архипелага, Микаэла из Улара была с дочкой у зубного в Эрсунде; Альгот Скугстер — ну, вы знаете, который два раза в неделю возит на своей машине молоко на завод в Эрсунде, — осторожно спускает машину на берег по рампе парома. Аксмар, кажется, нетвердо держится на ногах: приглушенное звяканье в его старом армейском рюкзаке намекает на то, за каким делом он ездил на материк.
На «Архипелаге» прибывают с визитом давно переехавшие на материк. И моряки, работающие через неделю на автомобильных паромах, которые ходят за границу. И старшеклассники, вынужденные курсировать на пароме, чтобы посещать гимназию или училище. И солдаты-срочники на побывке. И многие другие жители Фагерё, которым по разным причинам приходится пересекать залив. Когда приходит паром, в гавани Тунхамн становится тесно.
