Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)
Крым – родные места. На склонах Агармыша, в сосновом лесу, самый известный легочный санаторий. Еще до войны неподалеку от Старого Крыма размещалась опытная мичуринская станция по выращиванию фруктов для кремлевского стола. Дело даже не в том, что дедушка Мичурин оставил особый рецепт. Эта станция – место особенной, явленной благодати. Целительный воздух, замешанный на полынном духе и морском ветре. Вода святая. На одном из целебных источников – женский монастырь в честь Параскевы Пятницы, основанный еще при Александре III. После революции на этом месте находилась артель «Безбожник».
Правительственные яблоки и груши вызревали отменные, но кроме необыкновенной величины и вкусноты в них присутствовала еще одна особенность: на их румяных, как бы загоревших боках красовались здравицы вождю, символы серп и молот, а то и карта полуострова Крым. Летом 1941 года мирные трафареты сменили на соответствующие историческому моменту. Маминому брату Лорику было лет тринадцать, когда он раскладывал по ящикам яблоки с белеющими от гнева призывами: «Смерть фашистам!», «Долой оккупантов!», «За Родину!», «За Сталина!»
Прошло несколько недель, и одним ясным утром на аэродроме Старого Крыма лихо приземлился самолет, из которого вышел папин главный ординарец – статный, щеголеватый красавец с волнистым чубом, родом из-под Полтавы, – Яша Куцевалов. Бесконечно любимый мною дядя Яша, безропотно подставлявший свой чуб под мои липкие ручки и вслед за плюшевым медведем перечесанный одновременно во все стороны всеми гребенками и расческами.
– Тамара Петровна, собирайтесь, я – за вами. – Он всегда обращался к маме по имени-отчеству. – Слюсарев приказал доставить вас к нему.
У мамы часто забилось сердце. Забыв все свои обиды, она побежала в казарму собирать вещички. Но тут заартачился полковник Кононенко:
– Не отдам ни в какую. Вот такие генералы, как там у вас, тешатся глупенькими молоденькими девушками, а потом бросают их, ломают жизнь. Не отпускаю. Не разрешаю, и все. Она пока еще в моем подчинении. Пошли все ваши генералы к такой-то матери!
В окружении притихших подружек мама забилась на топчан, где с ужасом ждала решения своей судьбы. Из окошка было видно, как дядя Яша упорно ходил за полковником по двору части и что-то ему говорил. Потом они скрылись из виду. Прошла, казалось, вечность, прежде чем в казарму вошел ординарец отца.
– Ну, Тамара Петровна, – сказал он, отирая пот из-под фуражки. – Мы с полковником семь раз у дуба облегчились, прежде чем он разрешил вас отпустить. Собирайтесь! Летим!
Дядя Яша знал, что приказ отца не может быть не выполнен. Полковник также знал, что ни за что не отдаст вольнонаемную Курилову какому-то там старому хрену-генералу. Я думаю, что решил все дуб. Ему просто надоело, что вокруг него кружат двое молодцов, поочередно орошая его. Он взял сторону ординарца Якова Куцевалова и, как-то друидически воздействовав на товарища Кононенко, рассеял решимость последнего. Полковник сдался.
Подружки переживали мамино счастье, как свое. Одна из девчушек со словами «Вот, Томочка, возьми» протянула ей свою единственную пару беленьких носочков. Этот драгоценный подарок мама запомнила на всю жизнь. Отдать последнее сокровище!
Так мама снова вернулась к генералу Слюсареву. Грозы, связанные с разводом, прошумели как-то сами собой. Больше родители не расставались друг с другом до 11 декабря 1981 года, когда отец скоропостижно умер, упав вдруг в коридоре. Было ему семьдесят пять лет.
Глава II
ВЫПЛЫВШИЙ АРХИВ
«Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ...»
Я рьяно протираю тарелки. Вечером соберутся друзья, большей частью все артистический народ. «Так кто же автор славной мелодии? Где-то читала, что авиационный марш Военно-воздушных сил РККА, написанный в 20-е годы, использовали немцы для своих люфтваффе. Что ж, молодцы, немцы». Знакомый с детства марш сопровождает мои хлопоты по дому... «Так, не забыть еще на рынке прикупить зелень – кинзу, цицмату, тархун».
Незаметно текут вечерние минуты, свиваясь в часы.
– Твой отец, кажется, был военным?
Неожиданный вопрос оглушает меня. С чего это вдруг? Армия нынче не в чести. О ней не говорят, а если... то только с иронией.
Чтобы проскочить тему, я небрежно бросаю:
– Да, так... он воевал. А вы смотрели последний фильм Тарантино?
Разговор скатывается в привычное русло киноновинок.
Проводив гостей, я подхожу к портрету отца. Мне перед ним неловко, как будто я его предала. Боже мой, мой отец. Да если бы они только знали! Мой отец – летчик. Генерал. Гвардии генерал-лейтенант авиации. Сталинский сокол, черт побери! В 1939 году, когда он входил в холл гостиницы «Москва», швейцар, вытягиваясь в струнку, громко объявлял на весь вестибюль: «Внимание! Герой Советского Союза!..»
На сердце – грусть. Да, отец стал забываться. Уж очень быстро покатилась жизнь. Я училась, влюблялась, расставалась, сбегала из Москвы в тогда еще глухую деревню Коктебель – и все сама, и все одна. Отец все эти годы присутствовал в семейных потемневших фотоальбомах, исписанных тетрадях, пожелтевших отпечатанных листках неоконченных воспоминаний. О чем в них? Я никогда не интересовалась. Вспоминаю, что при жизни, разместившись удобно за письменным столом со своими листочками, для вдохновения он «заряжался», как и его любимая летательная техника, горючим – мне казалось, Сидор Васильевич не продвигался дальше начальной главы – главы о том, как «он родился мальчиком» в Грузии. Вернее, как «его родили мальчиком», почти как «витязя в тигровой шкуре» (отец родился в рубашке), к многоголосой мужской радости всего Тифлиса. Самое важное для себя воспоминание он торжественно переписывал по многу раз. Не однажды я заставала его в романтическо-при поднятом настроении.
– Ай, сагол! – произносил он свое любимое, довольный приподнимаясь из-за стола. – Ай, сагол!.. И вот, той зимой нас залили соседи с верхнего этажа («Эй вы, там наверху!»). И не просто так, а кипятком. Антресоль, наполнившись водой, так основательно просела, что ее пришлось срочно вычищать. Из глубины сырого тоннеля с первой волной теплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко с любимой, в синих волнах-завитушках, коробки шоколадных конфет. Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. Бледно-голубой фон, крапленный золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой – черные матовые иероглифы. На обороте перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная председателем Мао. В конце размашистая, даже лихая подпись Мао Дзэдуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.
Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит черно-белыми фото. Мамино любимое занятие – надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое – он и она, – наверное, самых влюбленных и самых счастливых. «Сережа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945 год». На крошечной фотографии – у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своем веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские – первые послевоенные – часы и дни. Парни в гимнастерках, пилотках, сапогах, кудрявый – с аккордеоном. В центре – мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо челки – валик волной назад по моде тех лет. На ней – легкое платьице, подчеркивающее ее женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули ее в самую серединку, чтобы быть к ней ближе, еще ближе, еще... На другом снимке мама, в шинели и кубанке, смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Сережей – за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь Тяньаньмэнь. «Пекин и все какие-то храмы», – аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.
На этой фотографии папа обнимает маму.
А здесь он смотрит на нее чуть сверху просветленным, уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.
Я обнимаю игрушечного мишку.
Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.
Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях – клетка с перепелкой.
Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтобы не болел.
Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее, я ясно, по-гайдаровски, гляжу ему в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?
Китай, 1953 год. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора – кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлепать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днем становится все меньше. Повадился хорек. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу свое недоумение и легкое раздумье на тему: заплакать или... а ну их, этих кроликов? Зато в глиняном глубоком чане «ходят» восьмерками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепелка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И несмотря на то что зайчата – любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну его тоже. Пойду лучше в папин кабинет.
