Уильям Фолкнер - Пилон
– В аэропорт? – спросил Джиггс.
– Да, – сказал водитель. – Билет есть?
– Я плачу семьдесят пять центов. Что еще надо?
– Билет в аэропорт. Или рабочее удостоверение. Пассажирские ходят с двенадцати дня.
Джиггс посмотрел на водителя все с тем же жарким доброжелательным вопрошанием – а сам тем временем вытаскивал руку из кармана, придерживая бриджи другой рукой.
– Работаешь там? – спросил водитель.
– А как же, – сказал Джиггс. – Конечно. Я механик у Роджера Шумана. Лицензию показать?
– Да не надо. Залезай давай.
На водительском сиденье лежала сложенная газета – цветная бумага, один из тех розовых или зеленых экстренных выпусков, чья первая страница всегда полна картинок и густо, щедро, черно нашлепанных заголовков с восклицательными знаками. Джиггс замешкался, наклонился, обернулся.
– Можно, друг, на газету твою взглянуть? – спросил он. Но водитель не ответил. Джиггс взял газету, сел на ближайшее сиденье, вытащил из кармана рубашки сплющенную сигаретную пачку, поставил ее на ладонь стоймя, вытряс из нее два окурка, положил тот, что подлиннее, обратно в измятую пачку и вновь засунул ее в карман. Потом зажег короткий, отодвинув его губами подальше от лица и наклонив голову набок, чтобы не подпалить пламенем спички нос. В автобус вошли еще трое мужчин – двое в комбинезонах и один в фуражке, похожей на фуражку носильщика, обтянутой полосатой пурпурнозолотой тканью или попросту из нее сшитой. Потом вошел водитель и сел на свое сиденье боком.
– Твоя машина сегодня участвует? – спросил он.
– Да, – сказал Джиггс. – В классе триста семьдесят пять кубических дюймов.
– Ну и как? Думаешь, есть шанс?
– Был бы, если бы нам позволили с двухсоткубовыми, – сказал Джиггс. Он трижды быстро затянулся, словно тыкал палкой в змею, и выкинул окурок в еще не закрытую дверь, как будто это и вправду была змея или в лучшем случае паук; потом развернул газету. – Машина – старье. Два года назад еще быстрая считалась машина, но то было два года назад. Вот если бы, как нашу сделали, с тех пор перестали делать новые – все было бы в ажуре. Кроме Шумана, никто даже допуска не смог бы на ней получить.
– Шуман классный пилот, да?
– Они все классные, – ответил Джиггс, глядя в газету. На бледно-зеленой поверхности – тяжелым черным стаккато: «Экстренный выпуск. Торжественное открытие аэропорта». В самом центре полосы фотография: пухлое, вкрадчивое, невинно-чувственное лицо левантинца под сидящей чуть набок шляпой, мягкое толстое туловище в туго прилегающем, застегнутом на все пуговицы светло-сером двубортном костюме с гвоздикой в петлице; снимок оправлен на манер медальона символическим венком со вплетенными в него изображениями крыльев и пропеллеров, обрамляющим еще и некое воспроизведенное пером подобие герба, чей отлитый в металле рельефный оригинал явно был где-то вывешен, с надписью готическим шрифтом:
АВИАТОРАМ АМЕРИКИ
АЭРОПОРТ ФЕЙНМАНА
НЬЮ-ВАЛУА, ШТАТ ФРАНСИАНА
НАЗВАН В ЧЕСТЬ
ПОЛКОВНИКА X. А. ФЕЙНМАНА,
ПРЕДСЕДАТЕЛЯ СОВЕТА ПО КАНАЛИАЦИИ,
человека, чьей безошибочной прозорливости, чьим неослабным усилиям обязан своим существованием этот сотворенный из бесплодности и запустения, отвоеванный у озера Рамбо аэропорт стоимостью в миллион долларов[1].
– Фейнман, значит, – сказал Джиггс. – Похоже, большой сукин сын.
– Сукин сын – это да, – сказал водитель. – И что большой, тоже, пожалуй, верно.
– Кто он там ни есть, ничего аэропорт он вам отгрохал, – сказал Джиггс.
– Отгрохал, – сказал водитель. – Кто-то отгрохал.
– Да, – сказал Джиггс. – Он, кто же еще. Там, я замечаю, на каждом шагу его фамилия.
– На каждом, – подтвердил водитель. – На обоих ангарах электрическими лампочками, на полу и на потолке зала, по четыре раза на всех фонарных столбах, и еще мне что один из тамошних сказал: маяк там тоже его фамилию высвечивает, но проверять я не проверял – азбуки Морзе не знаю.
– Дела, – сказал Джиггс.
Вдруг подвалила изрядная толпа мужчин, все либо в комбинезонах, либо в пурпурно-золотых фуражках, и люди дружно полезли в автобус, так что какое-то время происходящее напоминало комедию, когда целая армия погружается в одно такси и уезжает. Но места хватило для всех, и потом дверь захлопнулась, автобус тронулся и Джиггс, откинувшись на спинку сиденья, стал смотреть в окно. Автобус мигом свернул с Гранльё-стрит, и Джиггс теперь видел себя самого, летящего и ныряющего среди железных балконов, мимолетом заглядывающего в грязные мощеные дворы при жутком грохоте автобуса, который мчался, казалось, с неимоверной скоростью по булыжным улицам, выглядевшим узкими для такой машины, между низкими кирпичными стенами, словно бы источавшими плотный, тягучий, перенасыщенный запах рыбы, кофе и сахара, к которому примешивался еще и другой, глубокий, слабый и отчетливый, как от затхлой священнической сутаны, – некий миазматический спартанский дух средневековых монастырей.
Потом, вырвавшись из всего этого, автобус поехал еще скорей – теперь длинной аллеей между рощами бородатых виргинских дубов, обрамленными рядами пальм. И вдруг Джигтс увидел, что дубы стоят не на земле, а в воде, такой неподвижной и густой, что в ней ничего не отражалось и казалось, будто ее налили под стволами, как цементный раствор, и дали схватиться. Внезапно по краю дороги замелькали хлипкие домишки, передом опирающиеся на ракушечный грунт дорожного полотна, а задом – на сваи, к которым были привязаны лодки и промеж которых сушились рыболовные сети, а крыты они были, как он успел увидеть, той самой дымного цвета порослью, что свисала с деревьев, но они уже промахнули все это и опять неслись под сводами дубовых веток, с которых мох свисал вертикально и безветренно, как бороды стариков, греющихся на солнышке.
– Ничего себе, – сказал Джиггс. – Здесь без лодки и по нужде не сходить.
– В первый раз в наших краях? – спросил водитель. – Сам-то откуда?
– Да отовсюду, – ответил Джиггс. – Сейчас вот Канзас по мне плачет.
– Семья там?
– Семья. Двое детишек, а их мамаша мне жена пока еще, надо думать.
– А ты, значит, в бегах.
– Ага. Надо же, заначить ничего, считай, не смог, туфли починить и то не хватило. А попробуй заначь: где какая работа – я еще сказаться не успел, что кончил, а она или шериф уже хозяина нашли и денежки утащили; бывало, прыгаешь с парашютом, так он не раскрылся еще, а она либо он уже бежит в город с монетой.
– Дела, – сказал водитель.
– Это точно, – сказал Джиггс, глядя в окно на несущиеся вспять деревья. – Этому Фейнману еще бы маленько здесь потратиться на лесную стрижку.
Автобус вместе с дорожным полотном без подъема выскочил из болота – никаким всхолмлением тут и не пахло; теперь он ехал по плоской равнине, поросшей зубчатой осокой и утыканной пнями от кипарисов и дубов, – по крапчатому запустению некой жуткой, без всякой видимой пока что цели отвоеванной у озера земли, по которой ракушечная дорога бежала белесой обесцвеченной лентой к чему-то невысокому и неживому впереди – к чему-то невысокому и искусственному, чья химеричность не сразу позволяла догадаться, что это строение, возведенное людьми, и возведенное не бесцельно. Густой влажный воздух теперь наполнился запахом еще более густым и влажным, хотя воды еще не было видно; была только эта мягко-бледно-отчетливая химера, над которой на фоне некой более дальней дремотной безбрежности – скорее всего, водной, говорил ум – реяли остроконечные флажки, на взгляд отделенная от плоской земли некой миражной чертой, так что, теперь уже оформившаяся как двукрылое здание, она, казалось, легко парила в воздухе, как те сказочные города с башенками и зубчатыми стенами в цветных воскресных приложениях, где в сводчатых чертогах, лишенных порогов и полов, люди с желтой и голубой плотью ходят туда-сюда во множестве, в бесцельности и в невесомости. Автобус повернул, и взору во всю длину явилось невысокое раскидистое главное здание с двумя крыльями ангаров, модернистское, с зубчатыми орнаментами, с фасадом слегка мавританским или калифорнийским по стилю, поверх которого развевались на ветру, дувшем точно уже с воды, пурпурно-золотые флажки, придавая строению некое воздушно-водное качество, делая его гигантским вокзалом для неких еще невиданных завтрашних машин, которым что воздух, что земля, что вода – все будет едино. В окно автобуса была видна площадь перед фасадом, засаженная неправдоподобно красивой травой и расчерченная бетонными подъездными дорожками, в рисунке которых Джиггс лишь два-три дня спустя распознает миниатюрную копию рисунка бетонных взлетно-посадочных полос летного поля, образовывавших математическую монограмму из двух заглавных «F», которые располагались точно по сторонам света, взятым по компасу. Въехав на одну из этих миниатюрных «F», автобус затормозил между бескровными виноградинами фонарных шаров на бронзовых столбах; выйдя, Джиггс приостановился взглянуть на четыре «F», вделанные в основание столба по четырем сторонам, и пошел дальше.
