Мулуд Маммери - Избранное
Встречи, встречи, встречи. Тех, кто воевал в горах или городах, тех, кто собирал деньги на революцию на заводах в парижских предместьях и теперь поспешил домой, тех, кого победа уберегла от гильотины в тюрьме Барберус, тех, кто уцелел под руинами университетской библиотеки, взорванной оасовцами[4]-фашистами…
Мулуд Маммери вернулся из Марокко, куда был вынужден уехать на третьем году освободительной войны. И вот теперь мы встречались с ним на митингах, на которых первый президент демократического Алжира, переходя то с арабского на французский, то с французского на арабский (был когда-то капралом во французской армии), воспламенял толпы, зовя их — уже! — к социализму. Встречались в редакциях газет, которым не хватало полос для лавины новостей, в университетских аудиториях и коридорах, где его плотно осаждали возбужденные студенты, в возникшем из небытия Национальном театре, в маленьких кафе на улице, названной именем героя революции Дидуша Мурада, где за каждым столиком митинговали. Мулуда знали, казалось, все в этом огромном, шумном, очнувшемся к жизни городе. Люди, знавшие его ближе, чем я, сказали, что он работает над начатым еще в Марокко романом. Это будет первый роман алжирца об алжирской войне. Сейчас писатель бережно собирал рассказы, воспоминания, легенды о войне, в которых сливались нежная любовь к вновь обретенной ценой великой крови родине, скорбь о павших в бою, головокружение от непривычной свободы, презрение к слабым духом, не выдержавшим испытаний, ненависть к карателям, сжигавшим деревни в горах Кабилии, к фашистам из ОАС, которые так и не смирились с утратой «французского» Алжира…
Мулуд Маммери писал роман в единственной уцелевшей после оасовской бомбы комнате своего домика на самом гребне столицы, круто поднимающейся ступенями вверх от моря к небу. Писал, отвернувшись от окна, из которого открывался вид на прекрасную гавань, — чтобы не отвлекала своей волшебной красотой. Писал трудно, сосредоточенно, сдерживая бег мысли, чтоб не ускользнуло главное, чтоб в торопливости не оскудел замысел.
…Маленький книжный магазин на одной из узких улочек, что сбегаются к порту, носивший еще с колониальных времен имя «Доминик», был уже заполнен людьми, когда мы пришли туда с Буалемом Хальфой и Анри Аллегом — директорами очень популярной в то время в стране газеты «Альже репюбликен». Мулуд Маммери стоял за прилавком и еле успевал ставить автографы на только что прибывших из типографии экземплярах своей новой книги.
«Опиум и дубинка» — трагическое, лирическое, мужественное повествование о том, как в тяжких испытаниях алжирцы «добывали зарю из толщи ночи», как мечтали о восходе солнца свободы, как отдавали жизнь, торопя рассвет, как ненавидели мрак неволи, бесправия. Мулуд Маммери уводит нас в героические годы алжирской антиколониальной революции, когда весь народ был вовлечен в ее неистовый кровавый водоворот. Когда каждый стоял перед единственным фатальным выбором «за» или «против». Позорным, без надежды на прощение был удел предателей вроде Тайеба из деревни Тала, где происходит главное драматическое действие романа. Равно как и тех, перед кем он рабски распластался, — французских офицеров — носителей христианской морали.
В эпопею «Опиума и дубинки» мы входим вместе с доктором Баширом Лазраком. Он — alter ego автора? — в центре всех перипетий. Все и всех мы видим его глазами — глазами интеллигента, усвоившего французскую культуру, французский быт, но круто свернувшего назад к истокам, чтобы самоотверженно участвовать в борьбе своего многострадального народа. Конечно, он главный литературный персонаж романа. Но кто главный герой? Это Тала. Убитая бессмертная деревня.
Какова роль литературы в жизни народа, одержавшего победу в битве за свободу, который был поставлен в тот же победный час перед иными задачами: куда и с кем идти, как жить дальше, когда право на жизнь завоевано и неоспоримо? Как им распорядиться этим правом? «Главное — связь времен, — говорит Маммери, — органическая преемственность поколений — того, которое воевало, и того, которому жить без войны. Забота писателя сегодня — рассказать о том, что было вчера. Нет, не в назидание юношам — мол, такого не нужно. Но во имя нашего взаимопонимания с юным поколением. Не важнейшая ли это функция литературы? Конечно, настоящей литературы, у которой есть своя точка зрения…»
Прошли годы. Мы давно не виделись. Обменивались короткими письмами, открытками. Я следил за его судьбой по алжирским и французским газетам. Знал, что он работает, что не все просто и безоблачно в университете, где он преподает, что огорчений и забот хватает… И вот бандероль, несколько слов знакомым почерком… Новый роман.
Мулуд Маммери в этом романе продолжает восхождение к вершинам. Не старея — а ему уже семьдесят! Не располагаясь на длительный привал, не теряя ориентиров, а становясь все проницательнее.
В романе остро стоят вопросы о современной роли религии, ислама, в частности, о политическом, социальном и культурном звучании арабизации, проводимой в Алжире, где треть населения — не арабы, о бюрократизации государственного аппарата, об активизации буржуазного сознания. Может быть, он, мудрый, прозорливый философ, предугадывал, что будет так? Может быть. Он не прячет ни горечи своей, ни сарказма, но и не злорадствует. Его любовь к Алжиру стала за эти годы еще более страстной, требовательной, преданной. Ранимой тоже. Он любуется красотой Сахары, ее жителями, преисполненными гордого достоинства, критически вглядывается в глаза участников перехода: арабов, берберов, кочевников-туарегов, французов, безбожников, которые нашли для себя все и навсегда, верующих, которые ищут своего бога в пустыне и там теряют его. Сахара обнажает каждого в его благородстве. Или в низости. И каждому меняет тропу, которую он торит в жизни.
Это не беллетристика, низводящая личность до функции персонажа — главного, второстепенного, положительного, отрицательного. Это — жизнь. Жизнь на переходе. Зачем переход? Куда переход? Кто, не зная устали, идет впереди, увлекая за собой остальных? Кто ведомые и хотят ли они быть ведомыми? Как отличить мираж от оазиса? А может быть, жизнь не обязательно и не всегда пустыня? Может быть, где-то в ней произрастает ветвистое вечное древо гармонии, добра, взаимопонимания? Древо истины, наконец, жажда которой так мучит в пустыне уходящего времени?
…Мурад, в которого, смею догадаться, перевоплотился Мокран из «Забытого холма», Арезки из «Сна праведника», Башир из «Опиума и дубинки», вместо требуемой в номер газеты заметки на какую-нибудь «культурную тему», пишет свое прозрение пустыни и людского каравана. Без этой поэмы романа бы не было.
«Как обычно бывает в таких случаях, впереди шагали герои. Вдохновенные и одинокие, они целыми днями боролись с бесконечно возникавшими на их пути препятствиями, а ночами считали звезды… позади них плотно слипшееся стадо задыхалось в своей шерсти под палящим солнцем, ревностно следя при этом за тем, чтобы ряды его оставались сомкнутыми. Так уж положено судьбой: герои умирают молодыми и одинокими. Бараны, правда, тоже умирают, но герои, не раздумывая, бросаются навстречу смерти, сгорая, подобно сбившимся с пути метеорам, а бараны цепляются за жизнь до последней капли крови… герои, занятые поисками дороги, расчищают ее или прокладывают заново, а иногда просто считают звезды, никогда не оглядываясь назад…»
По-всякому можно трактовать замысел автора романа «Через пустыню». Каждый найдет в нем повод для раздумий, для споров с Мурадом, Буалемом, Камелем, Амалией, Сержем… Раздумья, возможно, не всегда будут веселыми, но ясно одно — суть всей этой кровью написанной книги в неотвязном вопросе, не дающем покоя Мулуду Маммери: чем кончается, а точнее, чем продолжается революция? Фундаментом какого созидания становится жертвенный алтарь, когда обрывается череда жертвоприношений?
Трагичен финал романа. Но ведь он и пролог чего-то!
* * *Мулуд Маммери, ставший в 50-е годы одним из зачинателей современной алжирской прозы, — не только романист. Его перу принадлежат новеллы, пьесы. В 1973 году он пишет философскую драму, действие которой происходит не в наше время и не в Алжире. Пьеса называется «Пиршество». А предваряет ее вступление, озаглавленное «Абсурдная смерть ацтеков».
«Цивилизациям известно, что они смертны. Это запоздалое открытие, сделанное разочарованным Западом в период своей зрелости, лежало у ацтеков в основе их концепции судьбы. История была для них последовательной чередой восходов и закатов, рождавшихся в муках солнц, которые, зная с самого момента своего рождения о том, что время, отпущенное им, ограниченно, заставляли людей жить на земле в каком-то яростном исступлении.
…Ацтеки — наше вчера… Их история — наша нынешняя история… Они лишь самый неоспоримый пример трагедии, которая ныне объемлет всю планету. Мы все теперь знаем, что смертны. И что нужно суметь удержать в руках нашу землю, дабы не дать ей разлететься на куски от атомного взрыва, который есть не что иное, как образ взрыва нашего сознания… И если завтра чей-то палец по рассеянности ли, по неведению нажмет на кнопку, всем нам понадобится куда меньше, чем ацтекам, времени, чтобы исчезнуть с лица земли…
