Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
Чрезвычайно мрачен колорит и одной из последних повестей Яшара Кемаля — «Если убить змею» (1976). Герой этой повести — юный Хасан — совершает, может быть, ужаснейшее изо всех преступлений: убийство матери. Его мать не виновата в том, что человек, которого она любит, убивает не любимого ею мужа, отца Хасана, не виновата ни по каким законам, кроме беспощадных, не знающих никакого снисхождения законов, именуемых родовыми обычаями. Именно они, эти обычаи, а не мальчишеская рука Хасана, всячески сопротивляющегося неизбежности, в конце концов поражают его мать. Думается, было бы слишком прямолинейно сводить содержание повести к протесту против власти жестоких традиций, живых и по сей день. Нет, вся она — страстный призыв к человечности, состраданию, взаимопониманию. И нарочито приземленная концовка — Хасан выходит из тюрьмы, богатеет, он строго осуждает теперешние чукуровские нравы: люди готовы за пять курушей убить родного отца — еще контрастнее подчеркивает трагедийность этой написанной на одном дыхании повести.
При свойственной Яшару Кемалю тяге к широкомасштабности, неудивительно, что он написал не так уж много рассказов — всего на одну книгу, изданную в 1967 году. Неудивительно и то, что эти рассказы как бы сплавляются в одно целое, образуя нечто вроде повести с разными (а иногда и со сквозными) героями. Конечно, отсюда неправильно было бы сделать вывод, будто рассказы Яшара Кемаля — нечто второстепенное, небольшой бугорок, холмик среди величественных романических гор. Нет, эти рассказы, написанные — без всяких скидок — сильно и ярко, имеют все права на самостоятельное существование. Столь любимая писателем деревенская Турция предстает здесь во всем своем многообразии, такой, как запомнилась ему с детства. Турецкая деревня, нарисованная им, отнюдь не райский уголок. Жизнь в ней полна испытаний и трудна. И все же нет повода терять надежду, впадать в отчаяние. До высокого символа вырастает рассказ «Шахан Ахмед». Ценой поистине нечеловеческих усилий крестьянин вырубает себе поле в лесу. Но едва он начинает пожинать плоды своего труда, как на его достояние накладывает лапу деревенский мироед. Многие годы пропали зря. Какой же силой воли, каким неизбывным оптимизмом, свойственным, может быть, лишь народу в целом, надо обладать, чтобы снова вооружиться топором и подступиться к необхватным стволам! А ведь срубить их гораздо легче, чем выкорчевать пни. Выраженная здесь глубокая вера в лучшее будущее как бы смягчает ту едкую горечь, которой полон сильный, переведенный на многие языки рассказ «Дитя», где изображается недавно овдовевший крестьянин, который не может спасти своего умирающего от голода малыша. Казалось бы, неподдельно весел и остроумен рассказ «Настоящие саркисовские» (имеется в виду марка часов), но и тут под ярко зеленеющим пластом — мрачные глубины. По-чеховски живы и непосредственны такие зарисовки, как «В пути» или «Кинжал». Многие рассказы посвящены детям («Белые брюки», «Карандаши», «Зеленая ящерка»). Дети — это надежда и будущее, и вполне понятно, что Яшар Кемаль, на личном опыте знающий, что такое тяжелое детство, очень обеспокоен их судьбой. Та же обеспокоенность проявилась и в книге его очерков «Аллаховы воины» (1978), посвященной турецким беспризорникам. Это выступление в защиту детей не прошло незамеченным в Турции. Среди многочисленных написанных Яшаром Кемалем очерков, составивших несколько объемистых книг, особый интерес представляют, пожалуй, очерки о Чукурове, позволяющие судить о том, как фотографические снимки реальности преобразились под пером художника во впечатляющие, поэтически возвышенные картины, объединяющие верность истине с глубоким обобщением.
У нас в стране известны лишь ранние произведения Яшара Кемаля — «Жестянка» и «Тощий Мемед». При всей их значительности они — отражение периода творческого становления. Сборник, предлагаемый вниманию наших читателей, должен впервые показать Яшара Кемаля как зрелого, опытного мастера турецкой литературы.
Один из самых любимых образов Яшара Кемаля — образ орла, распластавшего крылья высоко в небе над равниной или горами. С зоркостью, которую недаром называют орлиной, видит он с этой высоты и травы, и кусты, и мелких животных и в то же время объемлет всю равнину и горы. Таков и художнический взгляд Яшара Кемаля, внимательно наблюдающего за «течением потока жизни».
А. Ибрагимов
ПОВЕСТИ
Легенда горы
Ağridaği Efsanesi
İstanbul, 1970
Перевод А. Ибрагимова
Приткнулось на склоне Агрыдага, чуть пониже вершины, озерко — Кюп-гёль называется. Невелико оно собой, не больше тока молотильного, зато глубиной — что колодец бездонный. Со всех сторон обступили его багряные скалы с острыми, поблескивающими, словно лезвие ножа, гранями. От этих каменных глыб тянется к озерку сначала широкая, а потом поуже полоса мягкой медноцветной земли, иссеченной многочисленными тропками, с разбросанными кой-где зелеными луговинками. Вода в этом озере — синяя-синяя. Такой густой, такой бархатисто-ласковой синевы, хоть весь свет обыщи, нигде больше не увидишь.
Так выглядит Кюп-гёль ранней весной, когда от снега остается лишь тонкая кайма. Минует день-другой — и склоны горы сплошь захлестнут волны зелени, а берега озера усыплют мелкие цветы: синие, желтые, алые, лиловые. Даже издали они бросаются в глаза своей колкой яркостью, а их резкий аромат, сливаясь с ароматом воды и медноцветной земли, дурманит голову.
Каждый год в эту пору собираются здесь чобаны — молодцы все как на подбор статные и ладные, с печальными карими глазами и длинными тонкими пальцами. Они расстилают свои бурки под багряными скалами на медноцветной земле, земле древней весны, и усаживаются кругом. В предутренней тьме, когда небо густо засеяно зернами звезд, они достают из-за кушаков свои рожки — кавалы — и начинают играть мелодию «Гнев Горы».
Весь день льется протяжная музыка. А вечером, уже на закате, прилетает крохотная, стрельчатокрылая, похожая на ласточку, белая, точно снег, птица. В стремительном полете выплетает она белые узоры на синей глади. Но вот село солнце, чобаны перестали играть. В тот самый миг, когда они убирают свои кавалы за кушаки, белая, точно снег, птица молнией устремляется вниз, окунает одно крыло в озерную синь — и тотчас же взмывает ввысь. И так три раза сряду. Когда птица скрывается вдали, чобаны встают и по одному, по двое молча расходятся. Их тени бесследно растворяются в сумерках.
С самого вечера стоял белый конь у дверей Ахмедова дома. Переступал ногами, раздувая ноздри, тянул морду к старым растрескавшимся доскам — будто принюхивался. Раньше всех заметил его седобородый Софи. Поразился старик. Седло на коне черкесское, изукрашенное черненым серебром, с серебряными стременами. Да и все убранство — чудо. Поводья шиты серебром, лука отделана золотом, с перламутровой инкрустацией. Чепрак длинный, до самого крупа, на нем — древний знак: померанцево-желтое солнце на фоне зеленого древа жизни. Вышивка не только сверху, но и с левой стороны. Софи напряг память, задумался, где он видел этот знак. Ясно только, что это знак древнего рода, но вот какого именно — никак не мог припомнить.
Молча, с изумлением и страхом смотрел Софи на коня. Что за высокий гость пожаловал к Ахмеду? Снова и снова вглядывался в изображение солнца, пытаясь определить, какому роду, какому бею или паше принадлежит этот знак. Недоброе предчувствие холодило его душу. «Не миновать беды», — думал он.
В их краях не было ни одного человека достаточно богатого, чтобы владеть подобным скакуном, да еще столь роскошно убранным. И Софи были хорошо известны знаки всех местных родов.
Была весна. Багровели освободившиеся от снега верхушки скал, зажелтели первые цветы морозника. Высоко в небе ширяла крыльями станица журавлей — они летели к озеру Ван.
Ахмед, ни о чем не ведая, играл в своем доме на кавале. И как играл! Это искусство унаследовал он от деда, Султана-ага, и отца, Ресула. По всей Горе не было других таких кавалджи[1], как эти трое. И не только по всей Горе, но, может статься, и по всему белу свету. А уж если так говорит Софи, то ему можно верить — он ведь и сам знаменитый кавалджи. Слава о нем идет по всему Востоку, и по Кавказу, и по Ирану-Турану.
Еще ближе подошел Софи к коню, еще пристальнее всмотрелся. Конь стоит навострив уши. Внимательно слушает. И Софи слушает. Мелодия, которую выводит Ахмед, знакомая, старинная. Рассказывается в ней о неукротимом гневе Горы. Так и называется она — «Гнев Горы». Этой мелодии сам Софи обучил немало пастухов. Но как-то уж так вышло, что он давно не играл и не слышал ее. Подумать только, с какой силой маленький рожок передает неистовый гнев каменной громадины! Никогда не перестанет Софи дивиться этому чуду чудному. Человеческий сын дует в рожок, а перед слушателями во всю свою исполинскую высоту встает объятая яростью Гора. Все доступно человеческому разумению: полет орла и копошение муравьев, попеременный закат и восход солнца и луны, свет и мрак, жизнь и смерть. Одного только не может постичь сын человеческий — самого себя.
