Войцех Кучок - Как сон
Сегодня Мать особо отметила пунктуальность автобуса, потому что и случай-то особый: сын возвращается с последнего экзамена, сын возвращается, и если он сдал (а ведь не мог не сдать, учеба у него всегда хорошо шла), то он больше не студент Медицинской академии Адась, а господин доктор Адам, ой, гордость моя, гордость, Мать выходит на крыльцо и глядит в сторону остановки. Отец тоже стоит и высматривает, еще неуверенный, еще готовый строжничать, но уже за спиной игристое прячет, а пробку только пальцем придерживает, чтобы Адася облить, как гонщика после выигранного ралли. Адась подходит, они узнают его по походке, такой пружинящей, что никто не ходит так, как он, как будто у него ботинки на рессорах, и так вышагивает, как будто хочет подскочить, выскочить, о да, теперь это ему наконец удалось. Отец вроде как пока не уверен, но гордость его, гордость уже гнездится в сердце: его, простого деревенского мужика, сын академию закончил, эй, народ, вы там чего, позасыпали, что ли, разве не понимаете, какая великая это вещь, если кто деревенский да институт кончает, дочка Ядашки вон тоже какую-то туристику окончила, только кто там знает, что это за школа такая, а академия — это академия.
Мать замечает, что Адась грустный, последний раз таким его видела, когда он был маленький и узнал, что Медор не убежал, а сдох, Мать крестится и шепчет тревожно:
— Боже, неужто не сдал…
Отец тоже супит брови: что-то ему Адась не глянется сегодня, ведь никогда не было у него такого выражения лица.
— Если не сдал, домой не пущу.
Однако в конце концов Адась улыбается; ах ты, проказник, пошутить ему, видишь, захотелось, думает Мать, хотел перед нами до самого конца притворяться, что не сдал, только не удержал в себе тайну, улыбнулся, теперь-то уж понятно, что —
— Сдал, — говорит Мать, раскидывая руки для приветственного объятия.
— А что ты думаешь? Чтобы мой сын да не сдал?! — говорит Отец и достает из-за спины бутылку.
Мать уже обняла Адася и прижимает к себе, Отец не выдерживает, трясет бутылку; пробка вылетает, и он поливает сына, как победителя ралли. Мать тоже мокнет, визжит, Адась, как обычно, смущен, дескать, к чему все это, совсем не нужно, а кроме того, лучше перед домом представлений не устраивать, лучше войти в дом, спокойно порадоваться, с толком, с расстановкой; ой, Адась, Отца гордость распирает, так дай же ему по-своему нарадоваться, а ты еще всего не знаешь, Адась, не знаешь еще, какой подарок родители тебе приготовили, как они потратились, а как узнаешь, вот удивишься-то.
Адам удивлен. Удивляется и боится. Он всю жизнь боялся подарков-сюрпризов, которые в большинстве случаев не совпадали с его ожиданиями, потому что у него самого не хватало смелости просить того, о чем мечтал, не смел он и отказаться от ненужных ему подарков. Теперь же он особенно боялся возвращения домой, потому что предчувствовал, что Отец приготовит что-то экстраординарное по случаю исторического момента, а этот единственный в своем роде случай обрадовать сына, удовлетворившего отцовские амбиции, предполагал исключительно неудобный и нежеланный подарок. Возвращаясь домой, Адам пытался представить себе самое плохое, например, что Отец купил ему машину (за четверть века Отец так и не заметил, что Адам никогда не играл в машинки) или коня (в детстве Адаму пришлось научиться ездить верхом без седла, несмотря на панический страх перед лошадьми, которого Отец никогда не понимал, зато многократно твердил Адаму, что со страхами, особенно с паническими, надо бороться); ничего более неуместного ему в голову не приходило, в детстве все машинки и всех лошадок он прятал в ящик, а теперь в масштабе один к одному они могут и не поместиться в его жизни, Адам догадывался, что родители решили как-то так хитро обрадовать его, что у него не останется возможностей избавиться от неудобного подарка, он догадывался, что они подарят ему что-то такое, что затруднит его немедленный выезд в город, на который он решился безоговорочно, любой ценой, собираясь снять жилье рядом с больницей, в которой будет работать, а вернее, проходить стажировку на таких финансовых условиях, о которых не может сообщить родителям, потому что их радость оттого, что их сын стал Господином Доктором, сразу превратилась бы в гнев, а потом в отчаяние. Итак, несмотря на то что Адам что-то там смутно предчувствовал, о чем-то там тревожно догадывался, несмотря на все это, он удивляется и боится, стоя перед ладненьким новеньким деревянным домом, на лужке перед лесом, на месте его первых игр во врача с соседской девочкой, на месте его первого анатомического разочарования, на месте открытия, что к отсутствию интереса к моторам и лошадям добавляется отсутствие еще одного принципиального интереса, отличавшее его от всех деревенских мальчишек, но об этом позже. Адам в недоумении смотрит то на дом, то на родителей, то озирается вокруг, в конце концов спрашивает Отца:
— Чего этот дом здесь стоит?
— Мне нравится твой вопрос, сынок, «чего этот дом здесь стоит?». А что ж ему прикажешь, лежать? Стоит, потому что поставили его здесь, хе-хе!
— В последний раз его здесь не было…
— Браво, сынок, наблюдательностью ты весь в меня. Но и ничто не мешало, чтобы здесь такой домик поставить.
— Пап, а чего мы… стоим перед этим домом? — Адам задает вопросы, как Красная Шапочка, которая узнала волка в бабушкиной одежде и хочет оттянуть минуту неизбежной своей гибели, которая уже подошла, неумолимо, потому что Мать достает связку ключей и подает ее ему со словами:
— Для господина доктора.
A-a, стало быть, они купили ему дом, выбрали модель, построили, а еще, чего доброго, и обставили его, и все для сына своего единственного, такого долгожданного в родных краях, который, как им кажется, ни о чем другом и не мечтает, думает Адам и не берет ключи, хотя Мать протягивает руку и спрашивает, недоумевая, а вернее, уже расстроившись, со слезами на глазах:
— Не нравится тебе?
У Матери почти всегда слезы на глазах; если смеется, то до слез, если чему-то радуется, то так прочувственно, что плачет от счастья, если ее что-то печалит, тоже слезу пускает, а в дни обыденные, лишенные особых поводов, профилактически жалеет себя, плачется на свою судьбу, наверное, чтобы глаза прочистить; Адам видит, что гибкий стебелек-Мать дрожит, хоть и безветрие, и что стоит ему отказаться принять эти ключи, этот дом, эту идею, которую он вполне уловил, как этот стебелек сломается; этот дом — ловушка, понимает Адам и знает, что, принимая связку ключей из материнских рук, он подписывает себе приговор, набрасывает себе на шею петлю из пуповины, катастрофически откатывается назад, в прошлое, а годы обучения, которые он считал прологом к самостоятельности, станут в его биографии лишь временной отлучкой из родительского дома; Адам мотает головой, глядя в остекленевшие от слез глаза Матери, как будто хочет ей сказать то, чего сказать так и не отважится: не для них он институт кончал, а для себя!
Отец спасает ситуацию, решительным жестом забирая ключи, отпирает дом и затаскивает Адама внутрь, а к былинке обращается непривычно мягко:
— Ну, мать, ты даешь! Как такое может не понравиться? Просто сынок, что называется, онемел от нежданной радости.
И вот он, словно смотритель, уже ведет Адама по музею, Мать чапает за ними, начинается осмотр, Отец тащит Адама за руку, крепко держа сына за запястье, точно так же как и много лет назад, когда он тащил Адама, а Адам совсем не хотел учиться плавать, не хотел смотреть, как режут свинью, или когда на свадьбе у двоюродного брата застеснялся пригласить на танец девочку, — всегда рука Отца хватала его за запястье и тянула тем страшнее, что делала это как бы нежно. Нет, Отец никогда не дергал Адама, он спокойно дожимал свое, его сила была силой спокойствия и железной настойчивости, но она оборачивалась мукой для Адама; когда Отец тащил его, например, в озеро, на скотобойню или на танцплощадку, а он сопротивлялся, Отец резко менял тактику: он внезапно отказывался от насилия и становился кротким как овечка, сам начинал плескаться в воде, сам выпускал кровь из аорты борова, обращал в шутку нарушение танцевальной субординации; и все было бы хорошо, если бы по возвращении домой он не запирал Адама в специально оборудованном подвальчике, в котором стояла раскладушка, где было одеяло и маленькая свечка, которой хватало на часок, ну, может, на два; Отец называл это место размышляльня — закрывал там сына на ключ, зная, что Адам ничего так не боится, как темноты, что Адам представляет себе ад как мир без света, что он не выдержит долго, — короче, закрывал его и говорил: «Сынок, у тебя будет время успокоиться и подумать над своим поведением. Если что будет нужно или если ты изменишь свое мнение по кое-каким вопросам, дай знать, постучись изнутри». И Адам размышлял там часок, ну, может, два, и втолковывал себе, что, ведь когда он научится плавать, он уже не будет бояться воды и в будущем сможет преодолевать океаны, узнавая новые страны и посылая из них открытки домой, а когда он научится резать свинью, то его уже не будет мутить от вида крови и он сможет лечить людей, а когда осмелится пригласить девочку на танец, он сможет пойти на дискотеку в городе и обзавестись приятелями; Адам размышлял под догоравшую свечу, в чем различие между нежеланием, боязнью и ужасом, а когда свечка догорала, он познавал различия между ними эмпирическим путем, подлетал к двери, сначала просто стучал, потом колотил кулаками, потом ломился в дверь всем телом, вопя, чтобы его выпустили, но Отец не торопился подходить, и с каждым очередным пребыванием в размышляльне Адаму приходилось все дольше ждать освобождения, потому что Отец заботился о том, чтобы сын боролся со страхом, даже если после каждой очередной схватки он выходил еще более подавленный, растерянный и униженный; важна была борьба, наука преодоления собственной слабости, Отец не уважал людей слабых, но он не мог позволить себе не уважать единственного сына, поэтому считал своей обязанностью воспитать из него настоящего мужчину, настоящего борца.
