Жан Эшноз - 14-й
В следующие несколько дней все шло своим чередом и довольно быстро. После прибытия последних резервистов к ним подселили еще «стариков» из запаса, от тридцати четырех до сорока девяти лет, каждого из которых заставляли в первый день угостить товарищей, так что из-за непрерывных вечерних пирушек с понедельника по четверг во всей казарме не оставалось ни одного трезвого человека. Потом настал черед вещей посерьезнее — началась разбивка по взводам. Антим попал, если перечислять все подразделения снизу доверху, в 11-й взвод 10-й роты 93-го пехотного полка 42-й бригады 21-й пехотной дивизии, которая входила в состав 11-го корпуса 5-й армии. И получил личный номер 4221. Всем раздали припасы, боевые и продовольственные, — в тот вечер все опять недурно выпили. А на другой день новобранцы впервые почувствовали себя настоящими солдатами: утром полк впервые построился в колонны, промаршировал перед полковником на плацу, а вечером — через весь город к железнодорожному вокзалу.
Идти в строю, расправив плечи в новеньком мундире и молодецки глядя прямо перед собой, было даже весело. 93-й полк шествовал по центральному проспекту и главным улицам города, а население толпилось на тротуарах и не скупилось на восторженные крики и бодрые призывы. Проныра Шарль — а как же! — шагал в самом первом ряду, Антим — в середине колонны, рядом с Босси, страдающим в тесных штанах, Арсенелем с незажившим геморроем и Подиоло, которому мать успела укоротить и ушить в плечах шинель. Шагал, вполголоса перешучиваясь с товарищами и стараясь попадать в ногу, как вдруг на левом тротуаре заметил Бланш. Померещилось, подумал он сначала, но нет — точно, она, Бланш, одетая по-праздничному в розовую летнюю юбку и легонькую лиловую блузку. Над головой, для защиты от солнца, она раскрыла черный зонтик, а они-то все топали в ногу и потели в жестко сжимающих виски неразношенных кепи и с туго, по уставу, притянутым ранцем, хорошо хоть лямки, в первый-то день, еще не так ужасно натирали ключицы.
Следя за Бланш, Антим увидел то, чего и ожидал: она послала Шарлю улыбку, полную гордости за его военную выправку; однако когда он, Антим, поравнялся с нею, то и сам неожиданно получил в подарок улыбку, правда в иной тональности: какую- то более значительную и даже, как ему показалось, более душевную, открытую, более красноречивую, что ли. И если Шарль, насколько можно было судить со спины, улыбался в ответ, то Антим ограничился взглядом, настолько же долгим, насколько и кратким, и постарался, сохраняя максимальную бесстрастность, начинить ее изнутри максимальною страстью — еще одна труднейшая и еще менее осуществимая задача, попробуй-ка проделать такой трюк, не сбившись со строевого шага! И уж ни на кого другого, после Бланш, Антим смотреть не хотел.
На следующий день рано утром он снова увидел ее — в толпе на вокзальном перроне; народ размахивал флажками, мальчишки мелом писали на боках паровоза: «На Берлин!» — пяток трубачей изо всех сил наяривал «Марсельезу». Со всех сторон взметались в воздух шляпы, платочки, букеты цветов, в окна вагонов передавали корзинки с едой, одни обнимали напоследок детишек или стариков-родителей, другие целовали жен или подруг, а те окропляли слезами ступеньки вагонов, — всё точно так, как и сегодня можно видеть на огромной фреске Альбера Эртера в Эльзасском зале Восточного вокзала в Париже. И все же общее настроение было скорее приподнятым — чего бояться, ясно ведь: разлука не надолго и очень скоро все вернутся. Издалека Антим увидел Шарля, сжимавшего в объятиях Бланш, а Бланш через его плечо опять смотрела на Антима, тем же самым значительным взглядом. Но вот скомандовали «по вагонам», а ровно через неделю после той прогулки на велосипеде, в шесть утра следующей субботы, Антим отправился из Нанта эшелоном в Арденны, куда и прибыл вечером в понедельник.
3
В воскресенье утром Бланш проснулась в своей спальне на втором этаже респектабельного дома — в таких живут нотариусы или депутаты, крупные чиновники или промышленные магнаты, — семейству Борн как раз и принадлежала фабрика «Борн-Сез», а Бланш в этом семействе единственная дочь.
Уютная, чисто прибранная комната, но чувствовалась в ней какая-то странная несообразность. На стенах, оклеенных обоями с легким смещением узора, развешаны картинки на местные сюжеты — баржи на Луаре, рыбаки в Нуармутье, мебель подобрана, как коллекция древесных пород, настоящий дендрарий: ореховый зеркальный шкафчик, дубовое бюро, комод красного дерева с инкрустацией из фруктовых, кровать из канадской березы и большой шкаф из болотной сосны. Трудно сказать, что именно создавало странное впечатление: то ли несостыковка равномерно увядающих на блеклых бумажных полотнищах букетов — сама по себе неожиданная в буржуазном доме, где обычно обои наклеивают по всем правилам, — то ли это мебельно-древесинное попурри: непонятно, каким образом могли сочетаться друг с другом такие разномастные вещи. Однако вскоре становилось ясно: дразнящее впечатление как раз и возникало из совмещения несовместимого.
Пока хозяйка не встала, каждый предмет обстановки прилежно делал свое дело. Ночной столик — из бука — держал на себе, помимо лампы, стопку книг, в том числе «Народ моря», роман Марка Эльдера, который Бланш время от времени удостаивала своим вниманием, — не потому, что годом раньше он доблестно завоевал Гонкуровскую премию, победив Марселя Пруста, а потому, что его автор, на самом деле носивший имя Марсель Тандрон, был другом семьи, а в книге описывались воскресные прогулки в знакомые места: в Нуармутье, где можно посмотреть на рыбачьи лодки или в Трантму, куда дочерна промокшие баржи привозили улов из устья Луары: миног, крупных и мелких угрей.
Наконец Бланш поднялась с постели и, еще не приступая к утреннему туалету, выбрала, что сегодня наденет: достала из шкафчика батистовую блузку, из большого шкафа — серый шевиотовый костюм, а из ящиков комода, на котором стояла пара флаконов духов, — нижнее белье и чулки. Чуточку замешкалась, размышляя, какие лучше надеть туфли: с каблуками повыше или пониже, зато за шляпкой из рисовой соломки с черной бархатной тесьмой потянулась без колебаний. Не прошло и часа, как она, умытая и одетая, стояла перед зеркалом и придирчиво оглядывала себя — там поправляя непослушную прядку, тут разглаживая складочку. Убедившись, что все в порядке, она пошла к двери мимо бюро, все утро остававшегося открытым, — ему, впрочем, было не привыкать: оно использовалось только для хранения писем, которые Антим и Шарль исправно присылали Бланш и которые лежали в двух отдельных ящичках, сложенные в стопки и туго перевязанные лентами разных цветов.
По лестнице наряженная Бланш спустилась бесшумно и через прихожую скользнула к выходу, обойдя стороной дверь в столовую. Там хлебный нож, глухо ворча, вгрызался в румяную корку, дух цикорного кофе смешивался со звоном ложечек — Эжен и Маривон Борн, ее родители, заканчивали завтрак; вразумительных реплик звучало немного, все больше шумное хлюпанье директора фабрики и томное причмокивание его супруги. У самого выхода стояла плетеная, с вкладышем из непромокаемой ткани подставка для зонтиков, Бланш вытащила свой — кретоновый в клеточку — и вышла из дому.
Она направилась прямо в городской парк и зашагала по расчищенной метлами и усыпанной светлым гравием главной аллее, которая разветвлялась на множество дорожек: одни вели в тенистые рощи, другие — к пруду, к увитым зеленью беседкам и экзотическим деревьям вроде геройской пальмы, изнуренной затянувшейся борьбой с суровым климатом. Хромой согбенный садовник поливал клумбу, Бланш и с ним не хотелось встречаться, и, поскольку он был глух, как та самая пальма, остаться незамеченной было легко — просто пройти остаток пути до кованых чугунных ворот на цыпочках, чтобы гравий не хрустел под ногами.
Стояла воскресная тишина — в будни такой не бывает, — но в то воскресенье к ней будто бы подмешивалось запоздалое эхо всего шума, гама, трубного звона и оваций последних дней. Рано утром самые старые из муниципальных служащих — те, кого не взяли на фронт, вымели последние увядшие цветы, мятые кокарды, обрывки лент, промокшие, просохшие и брошенные вслед уходящему поезду платочки. Предметы покрупнее, чьи хозяева не объявились: тросточку, два разорванных шарфа, три бесформенные шляпы, видимо подброшенные в воздух в патриотическом порыве, — отнесли в бюро потерянных вещей.
Было и еще одно отличие — улицы опустели, вернее, на них не стало молодых мужчин, разве что совсем мальчишки, — уверенные, как и все вокруг, что заварушка очень скоро кончится, они не принимали ее всерьез и гуляли себе беззаботно. Из ровесников Бланш повстречалось несколько человек, все болезненного вида, признанные негодными, — они еще не знали, что это только до поры до времени. Например, близорукие, которых поначалу не брали в армию из-за очков, понятия не имели, что очень скоро их как миленьких, с очками на носу, тоже погрузят в эшелон и отправят на восток, посоветовав только прихватить по возможности запасную пару. Как и глухих, слабонервных, плоскостопых... Что же касается симулянтов или тех, кому и притворяться-то не надо, потому что их комиссовали по знакомству, — такие предпочитали пока что сидеть по домам. В пивных и кафе — никого, официантов больше нет, хозяевам приходится самим подметать перед входом и между уличными столиками. Мужчин словно ветром унесло, а женщинам, старикам да детишкам, которые остались в городе, он стал велик, звук их шагов тонул в нем, как в костюме не по размеру.
