Александр Беатов - Время дня: ночь
В магазине было людно. Вишневский встал в конец изогнувшейся змеёй очереди и взглянул на часы. До закрытия оставалось каких-то полтора часа, а продавец куда-то ушёл и всё никак не появлялся. Люди рабочего вида всё подходили и подходили и занимали друг за другом очередь. Постепенно Алексей Николаевич переместился к центру магазина и уже смог даже рассмотреть бутылки сухих вин и дорогих коньяков, которые никто не покупал, выставленные на полках витрины, высоко вверху. Однообразный усиливающийся гул переговаривающихся людей постепенно проник в сознание Алексея, заполнил его безраздельно, так что он совсем уже забыл, как давно и зачем тут находится.
Неожиданно где-то сзади послышались резкие выкрики, будто на другом языке. И словно по сговору все люди разом прекратили разговаривать, и каждый к чему-то прислушался. В это же время сзади так сильно нажали, что Вишневский оказался почти у самого прилавка, а ящики, стоявшие вдоль стены, где он находился секунду назад, устрашающе закачались над головами толкавшихся. Затем Вишневского оттеснили обратно и, оказавшись в черте опасности, он начал отчаянно сопротивляться, пытаясь протиснуться вперёд. Находившиеся за его спиной, видимо, тоже не хотели получить по голове удар ящиком и толкали Вишневского. Чувствуя такую солидарность, он старался не уступать своих позиций. Ему ещё удалось немного продвинуться вперёд и, сжатый со всех сторон так, что стало невозможно дышать, он затих, затаился, отдыхая в ожидании новой провокации противника, — когда за его спиной вдруг кто-то вскрикнул матерно, а в следующий миг через его голову и по головам впереди стоящих покатился всё ж таки упавший ящик и рухнул на пол, где-то за прилавком. Там, в ответ на это событие засмеялся, поставленный следить за порядком, подвыпивший рабочий. Сколько ящиков упало за его спиной, и куда они подевались, Алексей не знал, потому что был не в состоянии даже скосить взора. Толпа, набившая магазин, вскоре успокоилась, а Вишневский с удовольствием отметил, что оказался совсем близко к прилавку.
Торговать всё не начинали. Время от времени из нетерпения кто-то начинал было мелко стучать монетой по пластику прилавка, покуда рабочий не приказывал прекратить. Всё это время рабочий шутливо переругивался со знакомым из очереди, который в шутку пытался схватить его ниже живота. И тот весело смеялся, зажав в углу рта изжёванную папиросу. Алексей Николаевич весь издёргался, глядя на него. Он чувствовал усталость в ногах и какой-то нетерпеливый голодный зуд в животе.
Наконец, пришла продавщица, толстая баба, с лицом безо всякого выражения. Она бросила амбарную книгу куда-то под прилавок, направила рабочего перекрыть входную дверь, начала быстро торговать.
Уже через пять минут заметно поредело, так что дышать стало много легче. А ещё через пять минут подтвердилась теория эволюции Дарвина. Ибо как могла безо всякого разумного вмешательства, совершенно стихийно, движимая лишь борьбой за существование, образоваться вторая очередь, которая даже двигалась намного быстрее первой из-за полного отсутствия у её членов бремени пустой посуды, — оставалось загадкой человеческой природы. Люди из первой очереди ругали тех, кто был во второй и, тем не менее, норовили сами влиться в её ряды. И тем, кто был ветераном первой очереди, не имел "тары", было особенно обидно за такую несправедливость закона выживания сильнейшего. Недовольство медленно зрело, накаляясь в сердцах обиженных бессознательной злобой против теории эволюции. И вот, также стихийно, как родилась вторая очередь, из её чрева изверглось возмущение, и началась новая давка. Задние торопили не успевавших выставлять для пересчёта пустые бутылки, отчего то и дело слышался звон разбитого стекла. Норовившие пролезть без очереди, не давали отойти от прилавка уже отоварившимся, вызывая турбулентность. Некоторые дезертировали, пытались образовать третью очередь. Наконец, какой-то интеллигент высокого роста, с бородой, патриот законной очереди, под прикрытием двух помощников пролез к прилавку, где шла борьба с дезертирством. Наличием своего тела, занявшего стратегическую точку, он не позволял теперь протягивать продавцу деньги со стороны. До его появления Вишневский вовсе не продвигался вперёд. А тут сразу же прошёл на несколько шагов. Через несколько минут продавщица заорала на интеллигента, поскольку не в её интересах проистекал его контроль: те, кто подавали деньги со стороны, не требовали сдачи. И воспользовавшись её возмущением, дезертиры схватили "контролёра" за шиворот и утащили далеко назад, и тот уже не мог найти своё прежнее место в очереди, претерпевшей метаморфозу, пока он боролся за справедливость.
За всем этим Вишневский с любопытством наблюдал, пока, вдруг, не увидел Ивана Михайловича, который как-то быстро оказался впереди незаконной очереди и громко сказал, обращаясь к продавщице:
— Маня, дай мне "беленькую"!
Какой-то парень из второй очереди возразил:
— Куда лезешь, старый?!
Иван Михайлович с возмущением ответил:
— Я — ветеран войны! У меня ноги нет! Я — инвалид!
Парень стушевался. А Иван Михайлович добавил:
— Сопляк!
Аргумент был весомый, и уже через секунду Волгин хромал, протискиваясь к выходу.
— Иван! Михалыч! — закричал Вишневский.
— Эге?! — отозвался тот, останавливаясь. — Ты как — здесь?!
— В гости — к тебе!
— Иди сюды, твою мать!.. Что там стоишь?! Я возьму! Давай деньги!
Алексей Николаевич хотел было направиться к своему родственнику, но бросать очередь, в которой провёл более часа, было жалко. И, находя мгновенное решение своего сомнения, он закричал:
— Эй, борода!
Интеллигент, потерявший очередь и бессмысленно толкавшийся поодаль, оглянулся, вопросительно взглянул на Вишневского.
— Да, ты! — Вишневский поманил его рукой. — Вставай вместо меня!
На улице Ивана Михайловича ждали двое.
Все четверо зашли за магазин, во двор, к жилому дому, где сняли с обломленной ветки дерева надетый вверх дном стакан. Двое по очереди выпили, оставили Волгину его долю, ушли. Не долго думая, их примеру последовали свояки, допили остатки и в несколько приёмов — другую бутылку, после чего отправились на квартиру Волгина, чтобы там, в безопасности, разделаться с той, что Вишневский привёз с собою.
Далее, Алексей Николаевич плохо запомнил последовательность событий этого вечера и ночи. Лишь ранним утром следующего дня он обнаружил себя, в подъезде, на лестнице неизвестного ему дома.
Вспоминались лишь редкие фрагменты вчерашнего вечера…
В гостях у Волгина пили водку, а затем — серую брагу с дрожжами. Он помнил, как они выцеживали её из огромной бутыли через марлю, которую держал над эмалированной кастрюлей Сашка, сын Ивана Михайловича.
Хорошо, что он пил тоже! — подумал Вишневский, пробуя подняться. — Иначе б выпили всё на двоих…
Вспоминалось, что он порывался поговорить о своей жене со свояченицей, смотревшей телевизор, лёжа на диване в другой комнате. Но Иван Михайлович всё не давал ему этого, каждый раз уводя на кухню помогать процеживать брагу.
Затем следовала тёмная пустота, и как Алексей ни пытался пробиться сквозь густую пелену, покрывшую память вчерашнего вечера, ничего не выходило.
Конец его тщетных попыток воскресить ушедшее в небытие время жизни, положил резкий звук, хлопнувшей где-то этажом выше, двери. Вишневский вскочил на ноги, ринулся к окошку.
Сверху спустился молодой парень. Из какого-то оправдания, будто отвечая на мысленный вопрос законного жильца: "Зачем ты здесь, в столь ранний час?" — на всякий случай, Вишневский спросил время. Оказалось, ровно семь. Выбросив из кармана измятую пачку "Шипки" и очистив извёстку с рукава, Алексей Николаевич поспешил вниз. Оказавшись на улице, он обратил своё внимание на то обстоятельство, что фасад дома, где он провёл ночь, сильно отличается от дома Волгиных. Рассуждать о причинах этого явления было некогда. Времени едва хватало доехать до дома, переодеться и успеть на службу.
Всю дорогу в метро, превозмогая тошноту и головную боль, он не мог отделаться от навязавшейся откуда-то на ум фразы, которая казалась ему рифмованной. И только добравшись до дому, он понял, что в словах: "Московская водка отнюдь небезрвотна", — нет никакой рифмы.
В то время как Вишневский торопился на службу, другой человек, Владимир, уже возвращался со своей работы. В свои 35 лет он считал себя свободным художником слова. Поэтому несмотря на высшее образование, работал обыкновенным дворником на Заводе и, по совместительству — сторожем, в той самой Вневедомственной охране, что и Вишневский. В это утро он ехал с ночного дежурства сразу на Завод. В сутолоке метро сторож едва успел заскочить в закрывавшиеся двери поезда. Народу было много. Поезд нёсся по туннелю, повизгивая ребордами колёс. Отчуждённые от жизни и озабоченные предстоящим рабочим днём пассажиры, как обычно, находились в безмолвии. Временами лампы, в ярко-жёлтых, режущих сонные глаза плафонах, помигивали, будто вагоновожатый от безделья в своей кабине то и дело щёлкал выключателем. То ли в этой связи, то ли, глядя на прилизанную голову маленькой старушонки, прислонившейся к его груди рюкзаком и издававшей запах керосина, чеснока и кислых щей, Володя вспомнил где-то слышанный куплет частушки: "Мотоцикл цыкал — цыкал и старуху задавил". Его губы невольно скривила улыбка. Но он осознал, что куплет циничен, и что ему не следовало бы проводить ассоциацию в своём сознании. И он перевёл взгляд вдаль…
