Лев Александров - Две жизни
А папу Борис больше уважает, чем любит. Папа очень смелый и сильный, хотя и невысокий, чуть выше мамы. Один раз, когда они ехали с дачи (у них есть дача в Кратове, вернее, половинка дачи в поселке ответработников) и ждали поезда на платформе, какой-то большой пьяный мужчина начал бить женщину на пригорке перед станцией. Он ее бил по лицу и очень громко ругался матом. На платформе было много народа, но все молчали и даже отворачивались. А у папы вдруг стала дергаться щека, он соскочил с платформы, перебежал через рельсы, схватил этого мужчину за грудь, а другой рукой ударил его по лицу. Мужчина упал и ругался матом лежа, но не вставал. А женщина стала оттаскивать папу. В это время загудел паровоз и показался поезд. Папа быстро снова влез на платформу. Потом всю дорогу у него дергалось лицо и дрожали руки. А мама гладила его по рукаву и говорила: "Ну что ты, Шура, успокойся. Все уже кончилось. Ты, конечно, не мог иначе, но ведь этой бабе заступничество не нужно". Потом папа успокоился и сказал, что таких надо стрелять. А мама ответила, что если таких стрелять, то в России никого не останется. И больше об этом не говорили.
А теперь о самом важном.
Он перестал верить. Перестал верить в величие Сталина, в правильность "генеральной линии", во все. Впрочем, если подумать, то это неправильно говорить — перестал верить. Просто раньше он не думал: все было само собой разумеющимся. Конечно, уроки обществоведения всегда скучные, но это потому, что повторяют и повторяют всем известные вещи, говорят одни и те же правильные слова, с которыми все и так согласны. И вдруг все развалилось. И казалось бы — из-за такой малости, такой ерунды. Великий полет Чкалова, Байдукова и Белякова: Москва — остров Удд. А в газетах — Сталин, Сталин, Сталин. Все во имя Сталина, все во славу Сталина. Каждая речь кончается — да здравствует вождь народов, отец родной! Все — благодаря Сталину, под его руководством, по его плану. Как будто он, а не Туполев, строил этот самолет, он, а не Чкалов, сидел за штурвалом. Совершенно такие же статьи, письма, рапорты, речи были в газетах и раньше, но Борис читал и не видел, читал и не думал. А теперь увидел. И все развалилось. Если здесь фальшь, значит везде фальшь. Если здесь врут, значит везде врут.
Это произошло сразу. Посмотрел утром газеты и вдруг понял — ложь. Через несколько дней, вечером, когда папа еще не пришел, а Надя уже ушла, путано и сбивчиво сказал обо всем маме. С кем же еще говорить? Больше не с кем. Таких друзей у Бориса нет.
Елизавета Тимофеевна молча слушала и потом долго молчала. Встала, походила по комнате. Сказала:
— Все, что ты говоришь, Борюнчик, правда. Только не вся правда. Вся правда гораздо страшнее. Много не только лжи, но и крови. Они убивают и мучают людей. Об этом никому нельзя говорить. Сделать ничего нельзя. Можно только погубить себя и всех нас. И не надо говорить об этом с папой. Ты должен понять: он все видит и знает гораздо больше, чем ты или я. Но до конца не может принять правды. Всю свою жизнь он отдал борьбе за эту власть. Человек, особенно такой человек, как папа, не в силах сказать себе, — я всю жизнь делал не то, что надо.
Елизавета Тимофеевна помолчала, достала из ящика пачку «Тройки», закурила. Она очень редко курила, иногда после ужина с папиными друзьями. И всегда «Тройку» с золотым обрезом.
— Ты уже совсем большой, Борюнчик. Мои друзья, — и тетя Дуся, и Вайнштейны, и Николай Венедиктович, никогда не говорят об этом со своими детьми. Они считают, пусть дети во все верят, им будет легче жить. Ты почему удивился? Ты думал, что у Николая Венедиктовича никого нет? Он давно женат, у него две дочери примерно твоих лет. Просто мы, как говорили раньше, не знакомы домами. Но сейчас не об этом. Я думаю, что детям нельзя врать. И что мальчик в пятнадцать лет уже взрослый человек, с которым надо говорить, как со взрослым. Ты вдруг увидел ложь в бесконечном славословии Сталина. А раньше ложь не видел. В твоей жизни ложь была всегда. И сегодня она окружает тебя. Я читала твои учебники литературы, истории, обществоведения. В них почти все неправда, или полуправда, изувеченная правда, а она хуже лжи. Ты спросишь меня — как же жить? А так — просто жить. В жизни много прекрасного, интересного, ради чего стоит жить. Хорошие книги, друзья, музыка, искусство, любовь.
Борис всю жизнь помнил этот разговор, важнее его не было.
3.Как странно и мучительно приятно вспоминать это теперь. Прошла жизнь, а он все тот же. Так четко ощущается связь между тем мальчишкой и сегодняшним неотвратимо стареющим мужчиной с мешками под глазами, редкими седыми волосами, доживающим жизнь почти в одиночестве. А на самом деле ничего не изменилось. Сколько было всего: война, жена и семья, любовь, болезнь, от которой он скоро умрет, а на кровати лежит тот же пятнадцатилетний мальчишка, что и полвека назад.
Борис Александрович лежал на спине. Начинало светлеть. Вернее не светлеть, а сереть, по подоконнику стучал мелкий дождь. Уже ноябрь, скоро снег, новый год, придут дочери с мужьями, внуки. Такой ненужный ритуал. Опять разговоры о том, что ему нельзя жить одному, что он должен пригласить кого- нибудь вроде экономки, что можно найти вполне приличную пожилую женщину, которая совсем не будет мешать. Слава богу, трехкомнатная квартира.
Пора вставать. Сегодня у него лекция, и хотя он читает уже лет двадцать один и тот же курс, часик-полтора посидеть и подумать нужно. Только бы не схватило во время лекции. Нет хуже — вызывать жалость. У студентов к жалости всегда примешивается презрение: и что этот старый хрен не уходит на пенсию. Помирать пора, а он лекции читает.
Борис Александрович был вторым профессором на кафедре патофизиологии медицинского института и читал курс физиологии человека. Вернее, так назывался курс, но он отходил от программы и много времени тратил на физиологию клетки. Он говорил, что врач должен быть широко образованным естественником. Но, если по правде, то он просто читал то, что ему было интересно.
Все-таки настоящего ученого из него так и не вышло. Конечно, как и полагается, за эти десятки лет у него накопилось несколько дюжин печатных работ, даже одна книга о механизмах терморегуляции, были ученики, есть аспиранты. Но он не обманывает себя: он середняк. Не из худших, но все же середняк. На большие вещи таланта не хватило и не повезло. Иногда везет и без особого таланта. И карьеры не сделал. А как легко было сделать! Столько «кампаний» было на его веку, стоило только присоединиться, выступить вовремя, поддержать почин. Вот Сергей это умел. Что-то давно его не было. Видно, совсем затерялся в высоких сферах. Ничего, придет. Отдушина нужна каждому.
Борис Александрович завтракал. Геркулес на воде с медом и кофе. Кофе ему нельзя, но от этого удовольствия раз в день он отказаться не мог. За завтраком он смотрел газеты. Именно смотрел, а не читал. Это занимало однудве минуты. Смотрел просто на всякий случай, — вдруг что-нибудь напечатают действительно важное. Очень редко, но все же бывало. Перед сном он обязательно слушал последние известия по-английски или по-немецки. Международная политика не то чтобы волновала, но интересовала его. Конечно, если думать и помнить, то все оказывается довольно примитивным.
Читал Борис Александрович много. Теперь, когда он не мог вечером работать, а стихи писал редко, он после ужина всегда читал. Перечитывал Чехова, Достоевского. Выписывал "Новый мир", — даже теперь нет-нет да напечатают настоящее. Проглатывал английские детективы, шпионские триллеры и западную публицистику. Иностранными книгами его регулярно снабжал Сергей, который привозил их из своих частых заграничных командировок: в депутатском зале не проверяют.
Лекцию он прочел хорошо. Мембранные потенциалы и доннановское равновесие — один из любимых его разделов. Студентов было около сотни, и человек пять слушали и, видимо, понимали, а не просто конспектировали. Это не так уж мало. Читал он с подъемом, на адреналине, и после лекции был как выжатый лимон. На заседании кафедры полностью отключился. Заведующий, Алексей Иванович, два раза спрашивал его мнение, он соглашался, и, по-видимому, невпопад: все смущенно молчали и не смотрели на него.
Потом пил кефир с печеньем в профессорском буфете. Принял нитроглицерин и часа полтора говорил с двумя своими аспирантами. Шустрые ребята. Кое-что делают, но больше заняты идиотской общественной работой. Без этого на кафедре не останешься.
Страшная вещь — современный прагматизм молодых. Они думают, что умеют жить. Мура это, сами себя обманывают. Нельзя откладывать "на потом" и тратить лучшие годы на несущественные вещи. Когда-то, еще восемнадцатилетним мальчишкой, он написал об этом стихи.
Не говори: настанет день,
И настоящее начнется,
И солнцем счастье улыбнется
Сквозь жизни серенькую тень.
Ты лишь сегодняшнего автор,
Забудь про годы впереди
И не надейся, и не жди
Ненаступающего завтра.
Ты станешь ждать, а все пройдет
Тоскливой вереницей буден.
Тот, кто сегодня не живет,
Тот завтра тоже жить не будет.
Иди ж дорогою своей,
Пока выдерживают ноги.
Ведь жизнь слагается из дней,
И даже не из очень многих.
Борис Александрович еще раз прочитал вслух стихи дома вечером. Написал он их на первом курсе. Пожалуй, эти строки можно понимать по- всякому. И как призыв к сиюминутному максимальному наслаждению. Но для него они всегда означали нетерпимость траты времени, траты жизни на незатрагивающее душу, на формальное, на несущественное.
