Чабуа Амирэджиби - Гора Мборгали
Но, к сожалению, искони известно, что всему приходит конец! Пришел конец и тому прекрасному времени, когда все дозволялось. Главное управление лагерями вознамерилось наделить зэков правами. Гора Мборгали уверяет, что зачинателем процесса был врач внутренней тюрьмы Министерства государственной безопасности Грузии альбинос Хазадзе, и случилось это в лично его, Горы Мборгали, присутствии и, ох, при невольном его участии. А дело было так.
Распахнулась дверь двухкоечной камеры, и надзиратель впустил Хазадзе и фельдшера с банками-склянками в непременном ящике. Камера мигом наполнилась ароматом спирта. В тюрьме тогда не было перебоев в снабжении медпункта дезинфицирующими средствами, и потому Хазадзе постоянно бывал румянее, чем это приличествует даже альбиносу.
– А-а-а, заходите, уважаемый доктор! Добро пожаловать! - зычно приветствовал его сокамерник Горы по фамилии Кунатадзе, тем самым грубо нарушив дисциплину: во внутренних тюрьмах разговор в полный голос и вообще какой-либо шум грозили заключенному штрафным изолятором, говорить позволялось только шепотом.
– Ш-ша... - рассвирепел Хазадзе и едва слышно осведомился: - На что жалуетесь?
– На судьбу, уважаемый доктор, на судьбу! - все так же зычно ответствовал Кунатадзе.
Хазадзе, фельдшер с банками-склянками и надзиратель одновременно цыкнули на него.
– А вы? - обратился Хазадзе к Горе.
– Кашляю, уважаемый доктор, сильный кашель, - посетовал Гора в надежде заполучить лекарство, но Хазадзе, обернувшись к надзирателю, бросил:
– Этот пусть кашляет. Разрешаю! - Сказал и вышел.
Зэк получил право кашлять, то есть шуметь!
Так закончился еженедельный визит врача. Словно ничего и не было, но брошенная им фраза вызвала великие пересуды, препирательства и жаркие дискуссии. Дня три спустя от Берингова пролива до западных границ государства во всех тюрьмах и лагерях начался глубокий анализ этого поразительного события. Жгучесть интереса объяснялась значительностью темы, а скорость распространения - той общеизвестной истиной, что ни один государственный или частный источник информации не может обеспечить передачу сводки с оперативностью, каковой достигли места заключения. И сегодня во множестве найдутся примеры того, как событие еще не произошло, а тюрьме уже в подробностях известно, что, собственно, случилось. Наука оказалась бессильной истолковать причины такого оперативного распространения информации. Поэтому удовлетворимся простой констатацией факта. Словом, дискуссия вызвала сильное возбуждение вплоть до переполоха. Даже прошел слух, будто не то в Воркутинском, не то в Тайшетском лагере один бывший профессор якобы плюнул в лицо другому бывшему профессору - до того они доспорились. Слух этот, но счастью, оказался очередной парашей[1].
Предметом исследования с самого начала был вопрос: по своей ли инициативе Хазадзе допустил такое исключение или нет? К общему мнению пришли сравнительно легко - по своей не осмелился бы, выполнял указание. Когда это стало ясным, исследование пошло в другом направлении: что может за этим последовать. Мнения разделились. Скептики говорили - хуже будет; оптимисты утверждали - режим послабнет. Победу одержали скептики. За амнистией Хазадзе последовала смерть вождя; за смертью вождя - волнения, забастовки и бунты в системе лагерей. Новый вождь смекнул, что так дело дальше не пойдет, и усовершенствовал начатый Хазадзе процесс демократизации созданием в лагерях "советов актива". Заключенный получил право "выбирать" в совет своих же собратьев. В результате избиратель и избранный взяли на себя функцию неукоснительных исполнителей "Внутреннего распорядка" и, исходя из этого, обязанность доносить. Стремление использовать право доноса приняло чуть ли не повальный характер, потому как следующая ступень процесса сулила перспективу условно-досрочного освобождения тем зонам, которые чаще других и с большим толком пользовались правом доноса на нарушителей внутреннего распорядка. До демократизации доносчиков было раз-два и обчелся, да и тем головы резали, если выводили на чистую воду. Нынче настали иные времена: стоило оперуполномоченному появиться в лагере, как у дверей его кабинета выстраивалась длиннющая очередь доносчиков. Опер, чтобы сэкономить время, действовал, что называется, методом тыка. Отвергнутые, проторчав в очереди несколько часов, возвращались в бараки несолоно хлебавши, но с твердой уверенностью, что письменные доносы, не востребованные сегодня, завтра непременно удастся сбыть с рук. Заключенный все знает!
В тексте "Внутреннего распорядка" появился новый, четвертый пункт "Заключенный имеет право". И шрифт стал красивее, и бумага белее, а вот стекла из рамок вынули, потому что стеклом стали пользоваться как холодным оружием - чтоб убирать стукачей, причем число таких случаев катастрофически возросло. И начался бедлам в обители, настоящий бедлам. А все потому, что заключенному были предоставлены права. И надобно знать, что если вам вдруг предоставили права, значит, дела обстоят из рук вон плохо, и вот теперь-то по-настоящему ничего нельзя, кроме того, на что даны эти права.
Так изменил свое лицо лагерь.
Гора Мборгали до сорока лет, то есть в молодости, то есть в пору, когда все разрешалось, потому что все было запрещено, сидел несколько раз. Несколько раз бежал из лагерей и несколько раз отсиживался именно за побеги, а основная судимость была у него одна. Что до других преступлений, то, хотя он и не сидел сложа руки, никто ничего доказать ему не смог, если не принимать во внимание некоторую вольность в обращении с определенными статьями Уголовного кодекса, которая, как правило, сопутствует всякого рода побегам. Горе было под шестьдесят, когда он, что-то совершив в России, в очередной раз оказался в лагере. Присмотревшись к новшествам лагерной жизни, он решил, что если вообще и стоит откуда-то бежать, то именно из этого бедлама и, в частности, из этой глухомани - заполярного лагеря, отстоящего от Дальневосточной железнодорожной магистрали, если брать по прямой, на тысяча пятьсот-тысяча семьсот километров. К побегу он готовился полгода! Такого рода побеги вообще-то редки. Согласитесь, когда готовишься столько времени, мало шансов остаться незамеченным, нет-нет да и увидят, а тогда, как говорится, привет! Однако план и качество подготовки к побегу совершенно отвечали богатейшему опыту Горы, и, понятно, он не то что ошибки, а малейшей оплошности не допустил, в чем мы в дальнейшем убедимся.
Найти путь к бегству помогло ему само рабочее место. Дело в том, что когда здесь закладывали шахту, обогатительную фабрику, поселок для вольнонаемных и прочие постройки, то поставили и котельную с водокачкой и коллекторами. Поначалу не предполагалось использовать труд лагерников. Эта необходимость возникла позже, и тогда для зэков отстроили жилую зону. Один из бараков пришелся на самый коллектор. В период полярного лета Гора проработал кладовщиком в инструменталке на каменоломне. Осенью из-за жестоких морозов работа здесь прекратилась, и он перебрался в барак, в каптерку, где хранились личные вещи зэков. Эту привилегированную должность Гора получил благодаря возрасту, "инвалидности второй группы" и надежно припрятанной сотенной. По весне работы на каменоломне возобновились, и теперь уже бригадиры затребовали к себе Гору, сославшись на то, что на этой должности он незаменим. Гора отнекивался, но после некоторого колебания согласился - при условии, что будет работать по совместительству. Начальство согласилось. Бараки отапливались горячим воздухом, труба отопления выходила в каптерку из-под пола. Догадаться, что под полом находится коллектор, особого ума не требовалось. Гора еще в прошлую зиму сумел снять пару досок и проверить свою догадку. Она подтвердилась, коллектор был и, главное, вел за территорию лагеря: метрах в тридцати от ограды из колючей проволоки помещался колодец под чугунной крышкой. При виде него в голове Мборгали зародился блистательный план побега. Опустившись на колени, он воздел руки к колодезной крышке:
– Господи, Господи! Ну что же это такое?! Сначала ты посылаешь мне отличную возможность сунуть голову в петлю, а потом коришь: что это ты натворил?!
Нужно отметить, что лагерная администрация выпустила из виду подобного рода возможность побега. Да и вообще, бежать из этой Тмутаракани, по ее мнению, могло втемяшиться в голову только безнадежному идиоту. В прошлом, в первые годы существования, правда, было совершено два побега, но оба завершились гибелью беглецов в тайге, к тому же бежали с обогатительной фабрики, а не из жилой зоны. Такой исход вконец успокоил администрацию, а заключенные и думать забыли о побегах. Забыли все, кроме Горы и еще одного. Это был некто Миша Филиппов, коренной сибиряк, потомок тех фанатиков, что еще в семнадцатом веке бежали из Центральной Руси от трехперстного знамения и в непроходимых лесах среднеречья Оби и Енисея обрели наконец право креститься двумя перстами. Миша Филиппов в лагере ничем не проявлял своего отношения к старой вере. Собственно говоря, не дело это - посвящать всех в свои интимные беседы с Богом! Об этой стороне его существования никто ничего не знал, а вот внешностью своей и повадками он привлекал к себе всеобщее внимание. Миша родился в приполярной тайге. Уже в пятнадцать лет он был, вроде своего отца, профессиональным охотником, отличным знатоком своего дела и стрелком, молва о нем шла по всему Енисею. В Великую Отечественную ушел добровольцем. Умел он в ту пору лишь расписываться и, понятно, стрелять. Ничего больше. Филиппов был снайпером, брали его в разведку. В один из рейдов в тыл врага он прикрывал своих и был тяжело ранен. Очнулся в немецком госпитале. А дальше все произошло как в анекдоте с кахетинцем, не быстрым разумом. Следователь все приставал к кахетинцу: "Как ты в плен попал, признавайся, так тебя разэтак!" - "Откуда мне знать, гражданин следователь, что сказать? Когда нас здесь загоняли в вагон, дверь закладывал русский, ехали мы, ехали, Бог знает сколько, а когда приехали, вагон открыл немец, выходите, говорит, вы пленные! Поди разберись!" Так и с Филипповым. Очнуться-то он очнулся, да память отшибло начисто, свою фамилию и то вспомнить не мог. Прозвали его раненые Непомнящим, так и сказали немецким врачам. В лазарете он провел больше года. Окреп, бежал, поймали, вернули. Еще несколько месяцев ушло на залечивание ран, полученных во время поимки. За это время гестаповцы трижды к нему наведывались, неизвестно, правда, с какими намерениями - то ли расстрелять, то ли в концлагерь посадить, Бог весть. Госпитальное начальство воспротивилось его выдаче вылечим, а там извольте, расстреливайте. И висела над Филипповым угроза, когда к нему, почти оправившемуся, пришли власовцы и предложили вступить в их армию. Миша предложение принял: чего ради идти под расстрел? Умней окрепнуть на власовских харчах, поднабраться сил, а после - в партизаны. Миша выздоровел настолько, что к нему даже память вернулась, и пришел он во власовскую армию под своей фамилией и под своей же фамилией бежал к партизанам. После освобождения Украины был зачислен в одну из армейских частей. Навоевался вдоволь - и на Западе, и на Востоке. Вернулся домой в пятьдесят первом, снова взялся за охоту, обзавелся семьей и жил себе двадцать восемь лет тихо-мирно в приполярном вотчинном скиту, покуда не вызвали в районный центр. Поехал и не вернулся - врезали пятнадцать лет заключения с отбыванием срока в лагерях особо строгого режима. Хорошо еще, дешево отделался! И вот почему: в ту пору, когда Миша Филиппов в течение полутора лет лечил свое покореженное, израненное тело в немецком госпитале, в тюрьме одного из областных городов Украины с великим тщанием вершил работу палача некто, известный под именем Миши Филиппова. Провидению было угодно, чтобы дата исчезновения палача и дата перехода Миши Филиппова из госпиталя к власовцам совпали. Органы незамедлительно взялись за усердные поиски исчезнувшего палача и, понятно, изучили подноготную всех Филипповых, сколько их было в стране. У Миши взяли показания еще в бытность его на Восточном фронте. Он разъяснил, где находился упомянутые полтора года. Когда поиски палача ни к чему не привели, вспомнили о немецком госпитале... Ни в советских, ни в немецких архивах сведений о госпитале не оказалось; не нашлось в пределах досягаемости следствия ни тамошних врачей, ни начальства; не представилось возможным обнаружить названных Филипповым больных, ни тех, кто переманил Мишу из госпиталя во власовскую армию. И неудивительно - ведь пленных, поменявших вроде Миши Филиппова фамилию, в том немецком госпитале и власовской армии было пруд пруди. А еще и те, кто помер своей смертью дома или на чужбине! А скольких еще перемолола война, кто знает? Словом, Миша не смог доказать факт своего пребывания в немецком госпитале. Зато нашелся человек, раз уже проволочивший срок и повторно посаженный за совершенные во время войны и сокрытые им преступления. Указав на Мишу Филиппова, он подтвердил, что это и есть тот человек, чью фотографию ему предъявляли. Таково было показание единственного живого свидетеля зверств палача и, как подозревал Миша, его сподручного. Во-первых, свидетелю загодя показали фотографию. Во-вторых, преступник, судимый ранее за измену Родине и снова арестованный за совершенные в тот же период и сокрытые преступления, все что угодно подтвердит, лишь бы избежать расстрела. В-третьих, основное правило, во все времена работающее на сыск и следствие: "Закрыть нераскрытое дело". Вот вам и нераскрытое преступление тридцатилетней давности, вот вам и расчудесный Миша Филиппов, который не может доказать свою правоту...
