Евгений Попов - Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Так что ничего хорошего от моего дружеского визита к немчуре, за исключением того, что он просто велел бы вытолкать меня в шею, мне ожидать не приходилось. Отчего я и пошел к стенду около "Бюро по трудоустройству" искать новую работу.
Ну и там смотрю, что везде "требуется, требуется", а сам и думаю - черт с ним, съезжу, авось как-нибудь там это и пронесет - вдруг этот немец уже совсем сошел с ума и все мне сейчас сразу подпишет хохоча. А мне терять нечего.
С такими мыслями я и являюсь в это образцовое блатное хозяйство. И, гордо задрав плешивую голову, следую между рядами освещенных изнутри теплых стеклянных теплиц, полных огурцов, луку и помидоров для начальства. После чего и оказываюсь в кабинетике, где с ходу, не давая ей дух перевести, спрашиваю наглую от постоянных просителей секретаршу:
— Владимир Адольфович у себя?
— У себя, - нахально отвечает она.
— Я к нему.
— Одну минутку! - вопит она, но я уже делаю шаг, открываю кожаную дверь и вижу, что там сидит мелкое
совещание. А во главе его ораторствует какой-то мужик, но он далеко не тот мой друг, бравый камрад Метцель, а какой-то совсем другой начальствующий мужичонка.
- Извините, - говорю. - Помешал.
И делаю шаг назад.
А там секретарша Нинка на меня бросается, что, дескать, куда это я лезу, что Метцель действительно у себя. Но он у себя дома, потому что он месяц назад вышел на пенсию и сейчас сидит дома от обиды, что его на пенсию послали.
— А если вы насчет луку или огурцов, то у нас их нету, они будут в марте-апреле, а мы сейчас только лишь
произвели посадку этих культур, - говорит мне Нинка.
— Милая Ниночка, - отвечаю я ей. - На кой же мне они сдались, ваши огурчики, свеженькая ты моя, когда я
к вам совсем по другому делу, связанному сугубо с производством, а не то чтоб все жрать да разбазаривать.
— Ну это тогда совсем другой коленкор, - успокаивается Нинка. И мне говорит: - Вы подождите, у него товарищи из Норильска. Они скоро закончат, и он вас примет.
— А я и жду, я и жду, - отвечаю. А сам думаю: - Господи! Да неужто уж и спасен?
Ну, часа всего полтора и прождал. Они все оттуда выходят, как из парилки. А я к оратору:
— Товарищ! Товарищ!
— Что? Нет! - гаркнул он. - Я! Мы идем обедать.
Луку нет, огурцов нет, помидоров нет!
-Да я...
- Нету луку! Нету огурцов! Вы прекратите эту порочную практику, понимаешь! Что у вас? Письмо? Откуда?
И он берет в ручки свои мою бумаженцию и долго в нее смотрит, ничего совершенно не понимая.
А тут Нинка-умница, чтобы свой ум доказать, хихикая ему говорит:
— Да нет, Мултык Джангазиевич, оне совершенно по другому вопросу. Насчет продления договора о поставке...
— А-а, - смягчился новый начальник. - Что ж вы сразу мне не сказали?
Вынимает свою шариковую ручку, а у меня аж сердце захолонуло.
— Где расписаться-то? И что же вы это, товарищи, нас так со сроками подводите? - журит он меня, держа мой
документ и свою авторучку вместе.
— Да мы... У нас реконструкция. Всего на полгода и продлить-то, - лепечу я.
И смотрю - о господи! - деловой этот замечательный человек, красивый этот Муллюк Минаретович, стоящий
ныне, как скала, на страже государственных огурцов и луку, быстро мне все подписывает, а Нинке говорит:
- Шлепнешь печать. Мы пошли обедать.
После чего и уходит прочь с нетерпеливо топчущимися, как стоялые кони, норильчанами.
И - о господи! - спасен! Крашеная Нинка, все еще хихикая, ставит мне печать, я дарю ей приготовленную шоколадку "Сказки Пушкина" и действительно, как в сказке, на крыльях Радости и Победы вылетаю за дверь этого нервного предприятия.
- Спасен, - думаю. - Спасен! Прогрессивка - моя, премия - моя, а все прошлые дела - в архив!
А в это время в кабинете звонок. Я притаился за дверью.
- Да, да. Нет, нет, - говорит Нинка. - Уже ушел, одну минуточку - я посмотрю.
Выбегает. Я притаился за дверью.
- Товарищ! Товарищ! - кричит она в лестничный пролет.
Ха-ха! Нету там для тебя товарищей!
Она и возвращается, понурая, говорит в телефон:
- Нет, он уже уехал, наверное.
Из телефона же - ругань с акцентом, даже за дверью слышно.
- Ага, - думаю. - Опомнился? Ну, да поздновато, брат. Подпись-то на месте. И печать там же.
И на уже упомянутых крыльях лечу дальше. Солнце светит ясное, здравствуй, страна прекрасная! Небо - синее, скоро - весна, уж и теплом повеяло, и я - вон он я какой молодец! Все свои интересы соблюл, включая и интересы родного предприятия.
А только жрать мне сильно захотелось, а времени уж ровно оказалось два часа. Я - туда-сюда, и везде, нигде нету для меня питания. Потому что - где и совсем закрыто на обед с двух до трех, а где стоят хвосты таких же, как я, гавриков. И торчать мне там нет никакого навару, теряя время.
И тут-то вот и появляется на сцене этот проклятый беляшик, из-за которого я погиб.
А то, что жрать-то мне охота. Ну я и купил у этих двух, две заразы стояли на остановке с алюминиевым бачком, из которого валил пар. И эти заразы кричали:
— С пыла, с жара, 38 копеек пара!
— Свежие? - спрашиваю.
— Сегодняшние... С пыла, с жара...
— Рыбные, что ли?
— Како рыбные? Настоящие, мясные. 38 пара, - с гордостью отвечают мне эти две лживые толстухи в нечистых белых куртках поверх ватных телогреек.
И тут я мгновенно пропадаю. Потому что лишь купив два рекламируемых беляша и доедая уже второй, я лишь тогда понял, в чем дело. А дело было в том, что они, видать, пролежали у них там где в витрине, засохнув, а потом они их пропарили хорошенько и швырнули на улицу для таких дурачков, как я. Сразу меня, конечно, и замутило. Но я не растерялся, потому что на всякий замок есть отмычка. Я тогда - бац! - вынул из портфеля читушку (а я всегда ношу с собой читушку), насыпал ей в горлышко соли, размотал и для сокращения желудочного жжения взял да и выпил ее всю из горла. А дело это было уж в какой-то, не помню, "Закусочной".
И вот тут, ну вот честное слово, я ведь не знаю, за что меня осуждать? Ведь и мой папаша всегда так делал. У него два лечения было. От простуды - водка с перцем, от живота - водка с солью. И дожил бы он наверняка до многих лет, коли не убили бы его на фронте все те же проклятые фашисты.
Так что за что меня осуждать-то? И говорить, что я был в состоянии алкогольного опьянения. А подлецы эти, что уже наверняка позвонили мне на работу, что я был в состоянии алкогольного опьянения, подлецы эти совершенно все врут, что я был в состоянии алкогольного опьянения. Потому что когда я у них был, то я еще не был в состоянии алкогольного опьянения. А когда я им потом в состоянии алкогольного опьянения звонил, то они не могут по телефонному проводу видеть - в состоянии я алкогольного опьянения или не в состоянии алкогольного опьянения. А то, что они сказали, будто у меня язык заплетается, так это они тоже по злобе совершенно все врут. Вовсе он у меня и не заплетался, а просто им обидно стало, что я их умней и вроде как их обманул, - вот они и решили со мной разделаться. Эх, и влип же я!
А влип я вот как. И ведь точно - как только я эту водку выпил, то у меня все жжение сразу прекратилось. Но, уж если всю правду до конца говорить, сильно мне захотелось в туалет.
А уж и стемнело. Туалет же этот, будучи самым настоящим сортиром, куда я тогда сразу пошел, около вокзала, мне сразу не понравился. Потому что там было уже темно, потому что уже стемнело, а там свету нету. И мужики заходят, и слышны всякие грубые шутки, которые я не решаюсь повторить, типа того, что... и другие грубые шутки. Я тогда брезгливо тоже там сел и крепко задумался.
Я тогда задумался - что вот же она какая странная жизнь, какие странные все эти ее взлеты и падения. Ну вот кто я был утром? Кандидат на выгон. А кто я есть сейчас? Мудрый работник, блестяще выполнивший ответственное производственное задание, несмотря на все трудности.
А только, видимо, от водки, что ли, или от предчувствий, а что-то мне вдруг стало очень страшно. Вода потому что рычит там, гудит подо мной. И страшно, во-первых, и как сама вода гудит, а вдобавок мне еще и видение - а что, думаю, вдруг да какая подводная рука да как сейчас меня хватит снизу!
Быстренько я свое болезное дело справил - и наружу.
И вот тут-то меня и хватило кирпичом по башке! Да чем же ты подтерся-то, гад?! Ты ж Договор пустил в эту страшную, рычащую воду!
Аж и застонал я, покрывшись мелкой испариной, и сразу бросился звонить в этот пригородный теплично-парниковый бардак. А там мне сообщают, что я, дескать, пьяный, что я обманом подсунул тов. Начальнику на подпись бумагу, которую он, не будучи еще окончательно введен в курс дела, подписал. И опять, что я-де был в нетрезвом состоянии и что, значит, уже бежит-катится на меня в родное учреждение капитальная телега за двумя подписями свидетелей.
- С Норильска, что ли, эти ваши ворюги-свидетели, - лишь огрызнулся я и бросил трубку, предварительно обложив их, за неимением другого оружия бороться со свинцовыми мерзостями жизни, густым матом.
Ну, а дальше? Дальше что? Дальше - что мне терять? Меня же все еще беляшная интоксикация яда грызла, поэтому я тогда - еще водки с солью. Короче говоря, упал я на улице, но привозят, слава богу, не в вытрезвитель, а в неотложку. А там врач Царьков-Коломенский, вот честное слово, не совру, сам еле на ногах держится, толстый, бородатый, как кот, и урчит:
