Грегуар Делакур - Шкатулка желаний
Я обернулась на грохот.
Падающее тело мадам Пийяр увлекло за собой коробки с пуговицами. Восемь тысяч пуговиц раскатились по полу, и первое, о чем я подумала, обнаружив трагедию, было: сколько же мне теперь дней и ночей ползать на четвереньках, пока соберу и разложу по местам восемь тысяч пуговиц — металлических, деревянных, штучных, авторских, детских и прочих.
Приемный сын мадам Пийяр, приехавший из Марселя на похороны, предложил мне выкупить лавку, банк дал согласие, и 12 марта 1990 года на фронтоне и на двери лавочки появилась скромная надпись: «Галантерея Жо, бывший Торговый дом Пийяр». Жо этим страшно гордился. «Галантерея Жо, — то и дело повторял он, выпячивая грудь, как будто она украшена медалью. — А Жо, между прочим, это я! Жо, между прочим, это мое имя!»
Я смотрела на Жо, и он тогда казался мне красавцем, я смотрела на него и думала: как же мне повезло заполучить его в мужья!
Первый год моего замужества вообще был ослепительным. У меня появилась галантерейная лавка, у Жо — новая работа, на заводе, и мы ждали появления на свет Ромена.
Надо сказать, моя лавка никогда не приносила большого дохода, да и сейчас не приносит. Мало того что у меня серьезные конкуренты — те самые четыре гипермаркета и одиннадцать супермаркетов, — так еще против меня ополчились, объединившись, три врага: предательские цены галантерейщика, который торгует по субботам на рынке, кризис, запугавший и озлобивший людей, и лень, свойственная жительницам Арраса, — ведь именно из-за этой лени местные дамы и девицы предпочитают доступность стандартной одежды неповторимости ручной работы.
Чем торгую? В сентябре мне обычно заказывают метки — те, что пришивают, или самоклеящиеся, а кроме того, иногда удается продать молнии, нитки и иголки бережливым хозяйкам, которые решили не обзаводиться новой одеждой, если можно привести в порядок прошлогоднюю.
Перед Рождеством раскупают выкройки карнавальных костюмов. Девочкам чаще всего берут принцессу — она всегда была и остается моим лучшим товаром, за ней идут клубничина и тыква. Что касается мальчиков, то обычно на первом месте пират, а в прошлом году все почему-то просто помешались на борцах сумо.
А потом наступает затишье до весны — хорошо, если за все эти месяцы удается сбыть пару шкатулок для рукоделия, две-три швейные машинки и несколько метров ткани. В ожидании чуда я вяжу. Мои модели, между прочим, неплохо продаются. Особенно охотно покупают конверты для новорожденных, шарфы и хлопчатобумажные кофточки, связанные крючком.
Каждый день с двенадцати до двух моя лавка закрыта. Обычно, заперев ее, я в одиночестве обедаю дома. Но иногда, если погода хорошая, мы с Даниель и Франсуазой идем перекусить на террасе «Кабачка» или «Кафе Леффа» на площади Героев.
Эти сестры-двойняшки очень хорошенькие. Прекрасно понимаю: они меня используют, и нужна я им только для того, чтобы выгодно подчеркнуть их тонкие талии, длинные ноги и светлые ланьи глаза, да они и не особо это скрывают. Сидим мы за столиком, на меня ноль внимания, зато мужчинам, обедающим поодиночке или вдвоем, улыбаются и строят глазки. Ну и между собой щебечут и воркуют так, чтобы это было слышно. Их тела посылают сигналы, каждый их вздох — брошенная в море бутылка… Иногда какой-нибудь мужчина бутылку эту вылавливает и за чашкой кофе нашептывает метательнице всякие там обещания… Но все равно приходится разочаровываться: у мужчин ведь ни капли воображения.
И вот уже обеденный перерыв заканчивается, нам пора снова открывать свои заведения. Именно в это время, на обратном пути из кафе, мы неизменно начинаем врать.
Мне осточертел этот город, у меня ощущение, будто я живу в учебнике истории, я здесь задыхаюсь, говорит Даниель и добавляет: через год я буду далеко отсюда, в теплых краях, а еще я сделаю себе новую грудь…
Были бы у меня деньги, вторит ей Франсуаза, я бы все бросила, ни дня бы лишнего не прожила здесь…
А ты, Жо?
Я могла бы сказать: была бы я стройная и красивая, и никто больше в жизни мне не наврал бы, даже я сама. Но я ничего не отвечаю красоткам-двойняшкам, только улыбаюсь.
Не можем не врать. И я вру.
Когда у меня нет покупателей, а у них — клиентов, сестры всегда предлагают сделать мне маникюр, или укладку, или маску, или просто потрендеть, как они это называют. Я ничем не могу отплатить двойняшкам, кроме как связав им что-нибудь. Вяжу шапочки и перчатки, а Даниель с Франсуазой никогда их не носят.
Благодаря двойняшкам я хоть и толстая, но ухоженная, всегда голова в порядке, всегда свежий маникюр, и еще благодаря им я всегда в курсе, кто с кем спит. От них я знаю, что у Денизы, которая торгует хозяйственными передниками, проблемы из-за коварства джина крепостью 49 градусов, а мастерица по подгонке одежды из магазина готового платья набрала двадцать кило после того, как ее муж увлекся головомойщиком из «Жан-Жака»…
В общем, мы, все три, кажемся себе самыми важными персонами на свете.
Во всяком случае, в Аррасе.
А на нашей улице — уж точно.
~~~
Ну вот. Сейчас мне сорок семь.
Дети разъехались. Ромен в Гренобле — учится на втором курсе торгового училища, Надин в Англии — нянчит чужих детей и снимает фильмы на видео. Один из ее фильмов попал в программу какого-то фестиваля и получил приз, с тех пор мы потеряли ее из виду.
В последний раз дочка приезжала к нам на прошлое Рождество.
Отец тогда спросил, чем она занимается. Надин вместо ответа вытащила из сумки маленькую камеру и подключила ее к телевизору. Надин вообще не любит слов. Или, наоборот, слишком любит, чтобы ими делиться. Так было с самого начала: едва научившись говорить, она старалась говорить как можно меньше. Ни разу в жизни, проголодавшись, Надин не сказала мне: мама, я хочу есть, — просто вставала и шла за едой. И пока училась в школе, ни разу не попросила, чтобы мы проверили, хорошо ли она знает урок, стихи, таблицу умножения… Она всегда держала слова в себе, как нечто редкостное и драгоценное. А я не спорила, не заставляла ее. Мы вместе с ней склоняли и спрягали молчание; взгляды, жесты и вздохи заменяли нам подлежащие, сказуемые и дополнения.
А в тот вечер… стоило Надин подключить к телевизору камеру, на экране появились черно-белые кадры с поездами, рельсами, стрелками… Сначала темп был очень замедленный, но постепенно начал ускоряться, картинки накладывались одна на другую, ритм завораживал, подчинял себе, не отпускал. Жо встал и пошел к холодильнику за безалкогольным пивом, а я не могла оторваться от экрана, моя рука нашла руку моей дочери, подлежащее; по моему телу пробежала дрожь, сказуемое; Надин улыбнулась, дополнение. Жо в это время зевал. А я смотрела и всхлипывала.
Когда фильм закончился, Жо сказал: ну что ж, девочка, в цвете, со звуком и на плазменной панели твое кино смотрелось бы совсем неплохо. А я сказала: спасибо, спасибо, Надин, не знаю, что ты хотела сказать своим фильмом, но я на самом деле что-то почувствовала! Тогда Надин выдернула шнур камеры из нашей древней «Радиолы» и прошептала, глядя на меня: мама, это я записала «Болеро» Равеля картинками, чтобы глухие смогли его услышать. А я прижала дочку к себе, к своему обрюзгшему телу, и дала волю слезам, потому что пусть я и не все понимала, но догадывалась, что она живет в мире без вранья.
Пока мы стояли с Надин в обнимку, я была самой счастливой матерью на свете.
Ромен появился позже, к тому времени мы уже разрезали рождественское полено и обменивались подарками, — появился под ручку с девушкой. Согласился выпить с папашей пива «Туртель», но выпендривался при этом как мог. Ну и пойло, ослиная моча, как ты его в рот берешь, говорил он, и Жо грубо заткнул его. Ага, сказал, спроси-ка у Надеж, что бывает из-за бутылки пива, она тебе объяснит, кретин несчастный! Девушка стала зевать во весь рот, и Рождество было окончательно испорчено.
Надин даже не попрощалась — растворилась в холодном воздухе, будто струйка пара. А Ромен, прикончив полено, вытер губы тыльной стороной ладони и облизал пальцы, — как мне тут было не задуматься, и я задумалась, зачем потратила столько лет на то, чтобы учить его держаться прямо, не класть локти на стол и не забывать благодарить, к чему было все это вранье…
Перед тем как, в свой черед, уйти, сын сообщил нам, что бросает учебу и будет вместе с девушкой работать в Урьяже, курортном городе в десяти минутах езды от Гренобля, там их взяли в блинную официантами. Я смотрела на своего Жо, взглядом умоляя его удержать мальчика, безмолвно крича: скажи что-нибудь, помешай ему это сделать… Но он, повернувшись к нашему сыну, только приподнял бутылку, как делают иногда мужчины в американских фильмах, и пожелал ему удачи. И все.
Ну вот. Мне сорок семь лет.
Наши дети живут теперь своей жизнью. Жо пока еще не бросил меня ради другой — более молодой, более стройной и более красивой. У него на заводе много работы, в прошлом месяце ему дали премию и сказали, что, если он пройдет переподготовку, со временем его сделают старшим мастером.
