Юрий Нагибин - Дорожное происшествие
Юрий Нагибин - Дорожное происшествие краткое содержание
Юрий Маркович Нагибин
Дорожное происшествие
Курбатовы познакомились с Иванцовыми лет восемь назад. Смешно звучит чинное слово «познакомились» для того странного неприличия, каким явилась их первая встреча на маленьком, заросшем ракитником островке посреди тихой Пры. Как и обычно, Ольга с мужем проводили отпуск на реке, в тот раз шли на байдарке по водам окского заповедника и решили сделать привал на одиноком и, как им показалось, необитаемом островке. Они только успели вытащить байдарку на песчаную косицу, когда раздвинулись ветви прибрежного кустарника и появились обнаженные мужчина и женщина, молодые, рослые, стройные, гордые и бесстыдные, как боги, снизошедшие к ничтожным детям праха, вторгшимся в их обитель. Вначале Ольга видела лишь красоту их загорелых долгих тел, исполненных такого совершенства и дивной уверенности в себе, что ее не коснулась и тень смущения, скорее легкий стыд за себя одетую, но такую жалкую физически рядом с ними; потом она заметила их сандалеты из кусков пластика, темные очки, поднятые на лоб, наручные часы, цепочку с камешком на груди мужчины, серьги в ушах женщины и обручальные кольца на пальцах обоих, осознала их человеческую природу, мучительно покраснела и уперла глаза в землю.
После она с удивлением вспомнила, что муж ее, застенчивый и нелюдимый, вечно стремящийся схорониться в своей раковине, обнаружил завидное самообладание: он спокойно и внимательно разглядывал обнаженных людей, вызывающе задерживаясь взглядом на женщине. Голые люди рассмеялись и, взявшись за руки, побежали к воде. Ольга видела их движения по теням, достигавшим ее босых ног, и словно от щекотки невольно поджимала пальцы. Вот они скинули сандалеты, опустили на песок очки и часы и зашлепали по мелкой у берега воде…
— Ну, хватит играть в монашку, — услышала она привычный, ворчливо-насмешливый голос Игоря. — Помогай!..
— Может, уйдем отсюда?.. — пробормотала она.
— Черта с два! Им того и надо. Не выйдет, голубчики!..
После, когда они уже поставили палатку и вскипятили чай, островитяне, чуть прикрывшись пестрыми лоскутками, подошли к их костру. Они ничуть не были смущены своей хулиганской выходкой, сразу признались, что сделали это нарочно, дабы отвадить непрошеных гостей, но коль номер не удался, глупо и обременительно враждовать на столь малом клочке суши. Они назвались — Иванцовы; Жанна и Кирилл, архитекторы из Ленинграда. За чаем с рижским бальзамом — вклад первожителей острова в общую трапезу — их жизненное положение еще более уточнилось: Кирилл был строящим архитектором, а Жанна — администратором от зодчества — что-то связанное с защитой кандидатских и докторских диссертаций. От обоих веяло молодым апломбом и счастливой уверенностью в себе, но у Кирилла это опиралось на сознание своей творческой силы, а у Жанны — на служебное положение, ставящее людей в зависимость от нее. У всякого другого это было бы противно, но в Жанне, большеглазой, улыбчивой, открытой, — мило и чуть наивно; чувствовалось, что дарованную ей небольшую власть она не использует во зло и с радостью помогает людям. Кирилл и Жанна были однолетками с Ольгой, следовательно, почти на десять лет моложе Игоря, но они не признавали его старшинства, с ходу стали звать Игорем, даже Игорьком, хотя он представился как Игорь Николаевич и упомянул раз-другой о своих сединах. С Ольгиными ровесниками сорокадвухлетний Игорь стремился сохранять возрастную дистанцию, чтобы не казаться эдаким молодящимся старичком. Но для этих свободных, раскованных людей его ухищрения ничего не значили, они просто и естественно приняли его в свой возраст.
Но Игорь почему-то не мог принять этого дара простоты. Он был напряженным и неестественным. Он старался кем-то казаться. Ольгу удивляло и раздражало поведение мужа. Но по собственным ощущениям она догадалась, что с ним происходит, — и ее чувственность была возбуждена появлением современных Адама и Евы, Впрочем, за себя-то она могла ручаться, а угрюмый, замкнутый Игорь (он вовсе не был таким в пору их начала, но затяжной кризис в его столь много обещавшей лаборатории испортил ему характер) сохранил способность к воспламенению.
Хоть и не слишком часто, страстные, безудержные порывы Игоря вспенивали тихие воды прочных и уже долгих семейных отношений. В спокойное время Ольге было достаточно знать, что муж жив и здоров (вернее сказать, неопасно, привычно нездоров, ибо этот сильный, жилистый, выносливый человек постоянно мучился то глазами, то горлом, то поясницей, то невралгическими головными болями), на остальную его суть, омраченную неудовлетворенным честолюбием, у нее просто не хватало времени, поглощенного работой, домом и больше всего детьми, неблагополучными, как и все современные дети. Но когда Игорь в очередной раз влюблялся, откуда-то находилось время для страданий, вздохов, слез и нудных, ничего не дающих объяснений. Потом она придумала словно бы оправдание романам Игоря. Он, как и его лаборатория, обещал неизмеримо больше, нежели дал до сих пор. Первым среди своих одаренных сверстников он защитил докторскую, получил самостоятельный и очень важный участок работы, а сейчас его многие обошли, иные даже академических лавров сподобились. Он не жаловался, не ныл, на расспросы отмалчивался или бурчал что-то о своей бездарности, что никак не соответствовало его истинной самооценке, и все глубже погружался в свою ночь.
Каждое новое увлечение начиналось у Игоря с отчаяния — затянувшиеся научные неудачи лишили его былой веры в себя, — затем приходила блистательная и неизбежная победа с короткой и пустой радостью сублимации. «Так ему легче», — думала Ольга, научившаяся жалеть мужа-победителя. И другого, подавленного, молчаливого, с повязанным горлом или глазом, она еще любила.
Да, любила, но какой-то чуть брезгливой любовью. Он смутно чувствовал это и сам отдалялся от нее, физическая близость все реже соединяла их, а лишь в тесном, забывшем обо всем объятии могли бы они вернуть былое. При этом оба знали, что никогда не расстанутся, как бы ни густел сумрак, окутавший их существование. Позади осталось золотое, и оно еще брезжило — стоило лишь оглянуться. И пока они различали этот нежный золотистый просвет, можно было выдержать все: отчуждение, неудачи, разочарования, измены, нелепость жизни и собственного поведения. Они были словно помечены неким божественным знаком, возносившим их над собственной нищетой и нищетой окружающего.
Их союз, нет, сплав, значил для Игоря едва ли не больше, чем для нее, хотя он никогда об этом не говорил и не признался бы даже под пытками. Та их любовь совпала не случайно, знать, с расцветом его личности и таланта, когда все верили, что Курбатова ждут незаурядная судьба, великие свершения и слава. Для нее же их прошлое было прекрасно само по себе: она любила, и ее любили. Все было захватывающе интересно провинциальной студенточке — вдруг стать женой совсем взрослого и даже небезызвестного в научном мире человека, хозяйкой дома со множеством не дающихся рукам вещей. Упоительно было ходить в походы — пешком и на байдарках, лазать по горам, ночевать в палатке, заводить легкие дорожные знакомства, ощутить в своем теле новую жизнь, стать матерью, кормить свое дитя и каждую ночь тянуться к мужу. Это осталось в крови и плоти, осталось вопреки всему, навсегда привязало к отягощенному, мрачному и неверному человеку.
И все-таки она и сейчас часто чувствовала себя счастливой. Вернее сказать, как только болезни отступали от детей и отгорало очередное увлечение мужа, она сразу становилась счастливой. У нее был врожденный талант радости, которая шла к ней от всего: хороших книг, музыки, ясного дня, от людей, особенно от людей, если был на них хоть малый свет, от спектаклей и фильмов не вовсе серых, от чьей-нибудь случайной улыбки в метро или переполненном рейсовом автобусе — они жили за городом, — от цветов, белок, поползней, от первой весенней бабочки и последней паутинки в осеннем горьком воздухе. И, наверное, это ее свойство привязывало Игоря к семейному очагу. Можно жить отраженной радостью тому, кто сам утратил или почти утратил способность к чистой и бескорыстной радости. Дети, которых он по-своему любил, хотя никогда ими не занимался, не могли бы удержать его от разрушительных поступков, диктуемых страстью, одурманенностью сиюминутным. Потом, с остудью, пришли бы раскаяние, мучительное сожаление о содеянном, тоска и боль, отвращение к себе, но все это потом, когда уже поздно, а удерживало Игоря от непоправимого то мощное бессознательное веление, которое называется инстинктом самосохранения: в трудном для него мире спасение было в радостной улыбке на круглом лице жены.
А вообще-то при всей сложности и запутанности своей жизни Курбатовы считались счастливой парой, им многие завидовали, и, наверное, в том был резон, раз они нужны друг другу и всегда останутся нужны… И вот эта счастливая пара встретилась на поросшем ракитником островке с другой счастливой парой, и пробежал ток, создалось электрическое поле, в котором так сильно напряжение собственной и чужой жизни. Нагие боги взволновали пришельцев — персть земную — и, догадавшись о том, сами расположились к ним. Но их тяга была другого рода и свойства. Загорелые, рослые, безукоризненно сложенные, островитяне ошеломляли своим физическим совершенством, помноженным на великолепное бесстыдство. Ольгу занимало, какое впечатление производят они с Игорем на Иванцовых. Игорь, чуть выше среднего роста, мускулистый, хотя давно забросил спорт и даже зарядки не делал, с головы до ступней заросший буреющей шерстью, с жестким скуластым лицом и холодными синими глазами, выглядел достаточно убедительно: матерый мужик, знающий, что почем в жизни. Его смута, неуверенность, желчное недовольство собой были известны только жене, окружающим он казался сильным, очень наполненным, но не растрачивающим себя человеком, что вызывало невольное уважение, особенно у женщин. И новые знакомцы, люди свободные, раскованные, чтобы не сказать разнузданные, хоть и называли его по имени, все же, обращаясь к нему, окрашивали интонацию чуть приметной почтительностью, то ли осторожностью. Возрастное старшинство Игоря тут было ни при чем — давление личности. Маленькую, полноватую Ольгу с круглым, немного кукольным лицом и водянисто-серыми глазами, пристальная серьезность которых замечалась далеко не всеми и не всегда сразу, они снисходительно приняли за «добрую бабу». Это огорчало: Кирилл Иванцов затронул в ней какие-то скрытые, неизвестные ей самой резервы личности. Впрочем, она вскоре поняла, что эти двое так упоены, так поглощены друг другом, что остальные люди для них — лишь более или менее живописные фигуры, оживляющие фон их любви.
