Рут Рейчл - Чеснок и сапфиры
— Говорит Уоррен Ходж, — объявил в трубку голос довольного собой человека. — Заместитель главного редактора «Нью-Йорк таймс».
Казалось, каждое его слово сопровождалось торжественным звучанием фанфар.
— Да? — сказала я, надеясь, что в моем голосе прозвучало больше интереса, чем я испытывала на самом деле.
Произошло это за два месяца до судьбоносной поездки в Нью-Йорк. Мой взгляд был обращен на плоский и унылый ландшафт лос-анджелесского делового центра, а голова занята размышлениями о предстоящей Пасхе, о том, как сделать этот день интереснее. Праздники — настоящий кошмар для ресторанного критика, в особенности этот, с неизменными ветками, украшающими ветчину или барашка. Текст, который я только что приготовила, был ужасен.
— Я полагаю, вы слышали, что наш ресторанный критик, Брайан Миллер, решил оставить работу? — продолжил голос в телефонной трубке.
Непоколебимая уверенность в том, что глаза всего мира не отрываются от Таймс-сквер, вызвала у меня раздражение, и я солгала:
— Нет, — сказала я, — я об этом не слышала.
Голос мои слова проигнорировал.
— Полагаю, — плавно продолжил он, — что ваша работа ресторанного критика утратила былую привлекательность сейчас, в момент спада деловой активности…
Я перестала думать о Пасхе. Человек завладел моим вниманием.
Восьмидесятые годы ударили по Лос-Анджелесу. Ворвались, как буря, и осторожно, на цыпочках, удалились. Вместе с деньгами закончились и хорошие времена. Все произошло слишком быстро: захлопнула двери авиационная промышленность, и город погрузился в депрессию. Затем в вечерних новостях сообщили, что коны избили чернокожего по имени Родни Кинг. Оказалось, будничное благополучие скрывало назревающие расовые конфликты. До поры до времени не выходя на поверхность жизни, кипел и нарастал гнев, но настал момент, и клокочущая ярость вырвалась наружу. За массовыми беспорядками последовали наводнения, потом пожары. Лос-Анджелес вспомнил об обещанной в Библии каре Господней. Злосчастный прилив постепенно отхлынул, оставив после себя истощенный, уязвимый, опасный и бедный город.
Самые богатые попрятались в престижных районах — Бель-Эйр, Палисейдс-авеню, Беверли-Хиллз — и крепко-накрепко заперли за собой ворота. Пригороды Долины заполнились беженцами. Те из нас, кто остался в Лос-Анджелесе, затаились в своих домах, обуреваемые страхом. Нам мерещились то снайперы, стреляющие по автострадам, то грабители, которые непременно явятся и начнут жечь наши дома. Нашему воображению являлись лица, искаженные гневом, руки, швыряющие камни. Безопаснее всего было сидеть дома. Бурно нараставший ресторанный бум Лос-Анджелеса остановился на полном ходу, проскрежетав тормозами.
— Нью-Йорк — центр американского ресторанного мира.
Чарующий мужской голос змеей вползал в мое ухо, и я представила его себе с огромным красным яблоком в протянутой руке.
Ну уж нет, кусать его я не стану.
— У меня есть работа, благодарю вас, — сказала я сухо. — Мне нравится работать в «Лос-Анджелес таймс». Я не хочу никуда переезжать.
— Но он и слышать не хотел об отказе, — доложила я мужу, придя домой. — Когда я сказала ему, что через две недели собираюсь в Нью-Йорк за премией Джеймса Бирда,[2] он принудил меня принять его предложение и поговорить за чашкой кофе.
— Я бы очень хотел уехать из Лос-Анджелеса, — тоскливо вздохнул Майкл.
— Даже не думай об этом, — предупредила его я. — Это не интервью. Мы с ним просто попьем кофе. Это займет не более пятнадцати минут. Не могу устоять перед возможностью увидеть офисы «Таймс», но работать там мне совсем неинтересно.
— Конечно нет, — поддакнул Майкл. — Неужели тебе захочется работать в лучшей газете мира?
Следующие две недели Майкл приносил домой ворох распечаток — вечерних новостей о «Нью-Йорк таймс» и о том, что газета ищет нового критика. Он не стал говорить, где находит информацию, но, похоже, что знал все. По его словам, газета предложила работу Молли О’Нейл, но она отказалась.
— Очевидно, — прокомментировал Майкл, — у нее проблемы с весом.
Брайан Миллер пытался протолкнуть на это место одного из своих друзей, а редакторов задергали звонки критиков со всей страны. Тем не менее Майкл был убежден, что работу Дадут мне.
— Да они мне ее даже не предложили, — повторяла я ему снова и снова.
— Ну так предложат, — возразил он, — ведь ты — лучший критик страны.
Приятно, когда близкие люди так в тебя верят, но его убежденность меня нервировала. В глубине души я испытывала страх перед работой в «Нью-Йорк таймс».
— У нас полно хороших критиков, — говорила я.
— Куда им до тебя, — убеждал он. — Эта работа только твоя.
Муж продолжал повторять эту мантру, когда мы уже направлялись в аэропорт.
— Будь любезна с Уорреном Ходжем, — наставлял он.
— Мамочка всегда любезна, — сказал Ники с абсолютной верой четырехлетнего ребенка в непогрешимость своей мамы.
Разве можно ждать критической оценки от обожающего мать ребенка?
Майкл поднял его и покачал на руках.
— Хочешь жить в Нью-Йорке? — спросил он.
— Нет, — ответил Ники.
Я поцеловала сына, ткнулась носом в нежную шейку.
— Я выпью кофе, — пробормотала я, вдыхая сладкий детский запах.
— Хорошо, — сказал Майкл и закрыл дверцу.
Приземлившись в Нью-Йорке, я обнаружила, что погода устроила против меня заговор. Стояла чудесная манхэттенская весна; лицо обвевал нежный бриз. Каждый вдох полнился солоноватым запахом океана. Со всех сторон мне кивали нарциссы и тюльпаны, в парках волновались под ветром соцветия яблонь и сирени. На тротуары выставили столы и стулья, все предвещало лето. Солнце проливало на землю чистый мед, а люди задирали головы и пили его полными глотками.
«Тиффани» разбросали в своих витринах половинки яичной скорлупы, наполнив их сверкающими бриллиантами.
Народ заходил в магазины деликатесов, покупал там привезенную из Франции лесную землянику, японскую говядину, взращенную на пиве, вручную взбитые сливки, полученные от коров, пасущихся на заливных лугах, пинты икры. Красивые люди толпились у ресторанов, упрашивали дать им свободный столик. В музеях тоже прибавилось посетителей. Мраморную облицовку зданий отчистили от уличной копоти, и теперь они сияли на солнце, блестели по всему городу и вновь позолоченные статуи. Я бродила одна по Нью-Йорку и позволяла городу соблазнить себя.
Вернувшись в отель, я подумала, что жизнь в Нью-Йорке, возможно, не так уж и плоха. И тут резкий женский голос вернул меня к реальности.
— Говорит Кэрол Шоу, — услышала я в трубке. — Я звоню, чтобы сообщить вам ваш распорядок дня в «Нью-Йорк таймс».
— Распорядок? — удивилась я. — Какой еще распорядок? Я договорилась о встрече с Уорреном Ходжем. Мы поговорим с ним за чашкой кофе, только и всего.
— О, — сказала она, и ее голос слегка смягчился. — Вы, значит, не слышали.
— Слышала? Что я должна была услышать?
— Об Уоррене, — сказала она и снизила голос до шепота. — Он в больнице.
— Надеюсь, это несерьезно? — спросила я. — Вероятно, мы встретимся с ним как-нибудь в другой раз.
— Но мы надеялись, что вы навестите его завтра! — воскликнула она. — Мы распланировали весь ваш день!
— Простите, я не поняла?
— День вы начнете в девять часов с посещения Уоррена в нью-йоркской больнице. Затем мы назначили вам встречу с…
Она перечислила имена, потом продолжила по существу:
— И, наконец, в пять часов пойдете на собрание в редакции, а закончите день в переговорах с редактором Максом Френкелем и ведущим редактором Джо Лиливелдом.
— У меня нет для всего этого времени, — сказала я. — Я очень занята. Я собиралась провести пятнадцать минут в обществе Уоррена. И все.
— Я вас прекрасно понимаю, — отрезала она.
Об ее голос можно было порезаться, словно об лед. «Даже секретари ведут себя здесь высокомерно», — подумала я и удивилась тому, что позволила женщине, которую ни разу не видела, обвинить себя неведомо в чем. В голосе дамы звучали одновременно и сочувствие, и обвинение.
— Что с ним случилось? — спросила я, немного смягчившись.
— Он был в ресторане, — сказала она. — Свалился с лестницы, сломал ребро, обломок повредил легкое.
Голос прозвучал чуть придушенно, словно она старалась подавить смех. Я вынуждена была прикусить губу, чтобы не хихикнуть в ответ.
— Пожалуйста, выразите ему от меня сочувствие, — сказала я, довольная тем, что голос прозвучал нормально. — Скажите, что я желаю ему скорейшего выздоровления. И еще, что я с нетерпением жду встречи с ним, когда снова приеду в Нью-Йорк.
— Непременно, — сказала она.
Я немедленно позвонила Майклу.
