Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах
— А какой-то Шопенгауэр, Бердяев, Розанов, Платонов, — продолжал Зиновий, — Я про таких и не слышал!
— Это библиотечные, — заметила мать, — Для работы.
— Знаем мы вашу работу… — многозначительно произнес капитан.
— Моя работа принесла стране миллионные прибыли, — с горечью сказал отец. — А страна вот так меня отблагодарила…
— Значит, ваша вредная деятельность перетянула весы этой…. немезиды, — усмехнулся капитан.
— Вы хотели сказать — Фемиды? — поправила мать.
Капитан промолчал.
— Папа… они тебя отпустят? — перевел на отца настороженный взгляд Вадим. На мать он старался не смотреть, предательские слезы уже наворачивались на глаза. Он моргал и кусал губы.
— Вряд ли, сын, — сказал отец, — Ты не горюй, главное — оставайся человеком с большой буквы при любых обстоятельствах. Не будь рабом, сын, помни, что ты — прямой потомок славного княжеского рода Белосельских-Белозерских, истинных патриотов земли русской. Может, последний в России остался…
В словах отца было столько горечи, что Вадим не удержался и всхлипнул, но тут же яростно кулаками вытер непрошеные слезы, гордо вскинул голову.
— Я вас ненавижу! — сверкнул он зеленоватыми глазами в сторону незваных гостей.
— Вадик, если мы не вернемся… — пошевелилась на диване мать, — Ну ты знаешь, куда тебе деваться. Боюсь, из дома тебя выставят…
— Это уж точно! — хмыкнул Зиновий, — Ишь, баре, втроем в отдельной двухкомнатной квартире живут!
— Этот дом принадлежал моему прадеду, — заметил отец. — И еще роскошный дворец на Фонтанке… Теперь таких не строят — кишка тонка…
— Чем хвастает! — сказал капитан, — А мои предки жили в подвалах и таким буржуям, как твой прадед, сапоги бархоткой чистили да улицы метлой мели… Зато теперь кто был никем, тот стал всем.
— Да нет, — усмехнулся отец, — кто был никем, так никем и остался. Разве вы люди? Винтики-шурупчики! Сегодня вы нас топчете, а завтра и вас самих к стейке… С винтиками-шурупчиками у нас не церемонятся, гражданин истребитель!
— Кто? — удивился капитан. Не заметно было, чтобы слова отца его задевали, а Зиновий вообще никак не реагировал — разговаривал только со своим начальником. Арестованные были для него пустым местом.
— Ну, граждане чекисты, если вам так больше правится… Ваш Дзержинский-то, на портреты которого вы молитесь, тоже был палачом.
— Андрей, ну зачем ты так? — снова упрекнула мать.
— Они — проводники, — кивнул на военных отец. — Хароны, которые бесплатно перевозят через реку Стикс прямо в ад…
— Молитесь, может, Бог вам поможет, — сказал капитан, спрыгивая со стола. — Только вряд ли. Бога-то нет.
— Этого никто еще не доказал, — заметил отец.
До Вадима только сейчас дошло, что и мать забирают, как-то в первый момент ее слова пролетели мимо уха. Мать сказала, что он, Вадим, знает куда деваться… Но он не знал. И ему все еще не верилось, что все вдруг так дико и нелепо кончилось. Просто это не укладывалось в голове. Может, эти люди сейчас расставят вещи по местам и уйдут? А все их угрозы — это блеф? Отец часто употреблял это короткое и звучное, как сочный плевок, слово.
Мать негромко спросила, что можно взять с собой, сухопарый капитан коротко ответил. И опять их слова влетали в одно ухо и вылетели из другого, не задерживаясь. У мальчика было такое ощущение, что его будто оглушили: гул в голове, мелькание каких-то неясных мыслей, мучительная напряженность, желание собрать волю в кулак. Где-то в закоулках сознания он понимал всю важность и ответственность для себя происходящего, знал, что все до мельчайших деталей отложится в его голове и потом будет неоднократно прокручиваться перед глазами, как страшный фильм…
Когда военные встали у двери, покрашенной серой масляной краской, а отец и мать полными невыразимого страдания и уже будто отрешенными от всего мирского глубокими глазами смотрели на него, Вадима, он не выдержал и, вскочив с постели, в черных трусах и голубой майке подбежал к толстомордому Зиновию — его усмехающаяся физиономия в тот миг показалась ему более отвратительной, чем у сухопарого капитана, и принялся маленькими кулаками молотить его по животу, обтянутому широким кожаным ремнем с медной звездой. Тот прищемил мальчишке короткими пальцами ухо, будто клещами, рванул вверх, так что голова дернулась, и небрежно сапогом отшвырнул прочь от себя. Вадим отлетел к стене, как мячик.
— Спокойно, Вадим, — строго сказал отец. — Плетью обуха не перешибешь.
— Сгинь, гаденыш! — посуровел Зиновий. Толстый нос у него блестел — Я ведь могу и всерьез зашибить.
— До свиданья, друг мой, до свиданья, милый мой, ты у меня в груди… — сквозь слезы улыбнулась мать. Глаза ее казались неестественно огромными, в пол-лица. Вадим не раз слышал эти прощальные стихи Есенина — любимого поэта матери.
— Выживи, сынок, и все запомни, — глуховатым голосом произнес отец. — Да поможет тебе Бог!
— Интеллигент, а верующий, — заметил капитан, бросив холодный взгляд на мальчика. Он был выше Зиновия, но кривоног.
Дверь захлопнулась, похоронно щелкнул французский замок, все отдаляясь, прошуршали частые шаги по железобетонным ступенькам. Вадим бросился к окну, отодвинул штору — в городе занимался сиреневатый рассвет — и увидел у тротуара черную «эмку» с никелированной облицовкой на радиаторе. Казалось, машина зловеще ухмыляется. Отца и мать посадили на заднее сиденье, туда же влез и квадратный Зиновий, а капитан уселся рядом с шофером. Не включая фар, «эмка» бесшумно отчалила от тротуара и вскоре исчезла из глаз.
Вадим, как слепой, хватаясь за мебель и книжные полки, наступая на разбросанные тома, дошел до своей койки и сунулся носом в прохладную скомканную подушку. Ощупью натянул на голову тонкое байковое одеяло и вдавливал мокрое от слез лицо в перьевую подушку до тех пор, пока, казалось, нос не расплющился в лепешку. И тогда откуда-то изнутри, от живота вырвался звериный хриплый вой…
2. Широка страна моя родная…
Кто там? — спросил из-за двери настырный девчоночий голос. Это была Верка Хитрова. Белосельские обычно открывали дверь, не спрашивая, кто пришел.
— Не узнаешь? Или пускать не хочешь? — пробурчал Вадим, глядя на девочку в узкую щель приоткрытой двери на цепочке. Дома у них цепочки не было, да и запор всего один. Отец воров не боялся, а те, кого следовало опасаться, и сквозь стены проникнут… Так отец говорил.
— Ой, Вадик! — обрадованно воскликнула круглоглазая Верка, пропуская его в полутемную прихожую, — Ты и вправду какой-то другой…
— Дай чего-нибудь пошамкать, — грубовато сказал Вадим, сообразив, что Веркиных родителей нет дома, иначе ее крикливая мать уже выскочила бы из комнаты.
— Пойдем на кухню… Есть ветчина и яйца вкрутую.
— Хлеба бы… и стакан чаю.
— Я все, Вадя, знаю, — семеня босиком впереди него по длинной прихожей, говорила девочка. — Твоих родителей позавчера арестовали и будет их судить какая-то жуткая «тройка»… Чего раньше-то не приходил?
На Верке короткий сарафан, тонкие белые руки в веснушках, она успела надеть синие резиновые босоножки, а белые шнурки не завязала. Она белобрысенькая, глазастая, с курносым носом. И еще у нее на щеке маленькое коричневое родимое пятно из-за чего ее в школе почему-то, назвали «синица». На прозвище она не обижалась, сама и рассказала об этом Вадиму. Учились они в разных школах, но часто встречались на их даче в Репино да и на квартирах. Дело в том, что их родители давно дружили. Отец и Арсений Владимирович Хитров работали в одном институте. Это Веркин отец отказался от Сталинской премии, из-за чего у него были большие неприятности на работе, но вот не забрали…
— Завяжи шнурки-то, — сказал Вадим, — не то наступишь и упадешь.
— Не упаду, — ответила девочка, но шнурки послушно завязала. Вадим сверху смотрел на ее узкую спину, двигающиеся острые лопатки и ждал: в прихожей вдвоем не разойтись.
Ветчина была красная с тонкой прослойкой сала, а хлеб черствый, впрочем, Вадим все съел с волчьим аппетитом, от двух крутых яиц напала икота. Он ругался про себя, со свистом втягивал воздух. Верка налила клюквенного морса, и противная икота прошла.
— Это у меня от яиц и творога, — счел нужным сказать он.
Девочка сидела на белой табуретке напротив и смотрела на него светлыми, как вода, глазами. Рот у нее розовый и маленький, а просвечивающие сквозь светлые пряди длинных волос уши — большие. Верка смотрела на него так, будто вот-вот собиралась заплакать.
— Их отпустят, — упреждая ее вопросы, сказал Вадим, — Они ни в чем не виноваты. И у нас ничего не нашли, только вещи и книги, гады, зря перерыли.
— И папа так говорит, а мама… — девочка запнулась.
— Что — мама? — гневно взглянул на нее Вадим. Он выше девочки почти на голову, волосы у него густые, темно-русые, челкой спускаются на высокий лоб, глаза светло-серые, но иногда бывают зелеными. Причем, зеленый ободок то сужается, то расширяется, в зависимости от настроения. Когда Вадим злился, как сейчас, глаза становились ярко-зелеными, почти изумрудными. Мать иногда нарочно старалась его немного разозлить и очень радовалась, когда миндалевидные глаза сына становились зелеными. Злость у Вадима обычно быстро проходила, он был по натуре отходчивым и зелень отступала, сжимаясь до узенького ободка. Мама говорила, что из него вырастет красивый зеленоглазый парень, хотя и сожалела, что он ничуть не похож на ее любимого Сергея Есенина. Мать закончила филологический факультет ленинградского университета и до самого ареста работала преподавателем литературы в военном артиллерийском училище. Она знала многие стихи Есенина наизусть. Тогда опального поэта не издавали и мать покупала пожелтевшие сборники у букинистов. И портрет поэта, что висел над диваном, приобрела у старичка-книголюба.
