Валерий Попов - Плясать до смерти
— Спасибо, мама! Я уже это учел. И сейчас мы пойдем с тобой покупать коляску и все остальное, что положено!
Мама с улыбкой, слегка грустной, смотрела на меня. Она знала мою склонность к авантюрам и всяческим приключениям, но, кажется, поверила, что из всех «виражей» я выхожу с пользой для себя.
— Ну, давай. — Мама по чуть-чуть налила в бокалы. — За нового человека! Что бы ты хотел пожелать ей?
Наверное, счастья? Но откуда берется оно?
— Страсти! Страсти хочу ей пожелать! — вырвалось вдруг у меня. — Главное — страсть. Будет страсть, все остальное появится. А без страсти не будет ничего.
Мать удивленно и несколько укоризненно подняла бровь. Она делала это довольно часто. Она любила меня, терпеливо сносила мой необычный жизненный путь, но… теперь уже и на дочь я распространяю свои безумства?
— Ты, как всегда, оригинален! — строго улыбнувшись, произнесла она. — Однако главное — это чувство долга!
Вся дочкина жизнь помещалась еще в маленьком кулечке, а она уже отчалила и куда-то поплыла. И мы дули, как могли, в ее «парус».
Отец мой, когда я дозвонился к нему в Суйду, на селекционную станцию, реагировал горячо (но при этом сказал, что приехать не может).
— Слушай, слушай меня! — сбивчиво заговорил он. — Давай это… назовем твою дочку Настей! Как сестру мою старшую, которая вырастила меня!
«Ты-то здесь при чем?» — насмешливо подумал я (уже год он не появлялся). А замечательная его сестра, чьим именем он предлагает назвать мою дочь, прожила тяжело, безвылазно проработала в колхозе и умерла в святой бедности и в страшных, непонятно за что ей посланных мучениях! Но возражать я не стал. Не приедет — и ладно. На самом деле я был доволен, что отец из дому ушел и не мешает мне жить, как мне хочется. В закутке за огромным буфетом, который мы с Нонной облюбовали после свадьбы, я лежал, почти не выходя, и, закинув нога на ногу, тщательно изучал светлые китайские брезентовые брюки (эпоха джинсов еще не пришла). Когда в голову приходила мысль (или образ), я, приподняв ногу, писал шариковой ручкой прямо на брюках. Искать бумагу или другую подходящую «скрижаль» было лень. И вряд ли отец, даже при его полном равнодушии ко всему, что не было его работой, мог бы смириться с таким видом творчества. Увидеть такое после всех надежд, что он на меня возлагал!.. Лучше не надо.
Его могучее влияние на мою жизнь, пусть и заочное, я ценил. Поэтому не буду ему перечить, лучше послушаться и назвать дочку Настей, как он велит… тем более у меня никаких мыслей по этому поводу не имелось.
Люлька, в которой поплыла моя дочь по темной воде, почувствовала первые толчки, направившие ее туда, где она оказалась.
— Отец посоветовал Настей назвать! — сообщил я маме.
— Конечно, куда же он без своей деревенской родни! — проговорила она, подняв бровь. Уход его она не простила. — А что у девочки будет такое простонародное имя, ему наплевать!
Ее страдания я понимал. Но моя задача — сохранить их обоих для меня, и родившаяся их внучка, надеюсь, будет этому пособлять. Батя теперь далеко не денется: внучку назвал он!
Зато в маме появилось какое-то отчуждение. Может, с этого и пошло, что Настю она любила меньше, чем другую внучку, и сразу же уехала к той, и замечательно ее воспитала! Порой от таких мелочей все зависит, особенно вначале, когда так много значит малейший толчок!
А попросил бы я маму выбрать имя для дочери, глядишь, осталась бы она и все могло быть иначе! Страшно плыть в люльке по темной реке: ты ни в чем не виновата еще, а твою жизнь уже поворачивают! Тревога поднималась в душе.
— Были небольшие травмы, — сказала врач, — но в общем все кончилось хорошо.
Мы стояли в приемной, и появилась тонюсенькая Нонна с огромным (особенно для нее) свертком в руках. Там, в лазурном одеяле, — новая, незнакомая жизнь. Я откинул кружевной клинышек с ее лица и впервые встретил ее взгляд. И вздрогнул. Правый глазик был припудрен, чтобы скрыть красноту, полуприкрыт спущенным веком — так вышло при родах и осталось на всю жизнь. И тем не менее взгляд был твердый, внимательный и даже слегка недовольный. Настроенный на восторженное сюсюсканье, как и все вокруг, я вдруг застыл. Мне даже почудился в ее глазах дерзкий вызов: «Ну что? Кто кого?» «А ведь это совершенно незнакомое существо изменит твою жизнь полностью! — вдруг почувствовал я. — Прощай, прежнее!» Не только Настя, но и мы вместе с ней поплыли куда-то… даже качнуло!
— Ну как оно? — шепнул я Нонне.
— Честно, не ожидала, что будет так трудно, — шепнула она.
Да. Теперь будет так. Прощай, молодость!
Наконец радостные причитания близких, восторженные восклицания, положенные в такой ситуации, дошли до меня, я заулыбался.
— Как тебе наша доченька, а? — пробился ко мне голос Нонны. Взгляд у дочки был явно озабоченный: она, похоже, была недовольна началом жизни. И я, ничего не сказав, принял тяжеленький сверток на руки.
…Помню, как удивленно икала она, когда мы, доставив ее домой, впервые положили в колясочку на рессорах. Икала, таращила глазки и снова икала: что за странные события с ней происходят? В роддоме был порядок: вовремя кормление, уход, а здесь что? И мы смеялись, хотя слегка были испуганы: не всё, оказывается, устраивает ее!
Всего пару часов она побыла в нашем старом доме, у большого окна на втором этаже, над аркой. Кругом уже лежали узлы, мы съезжали… Зачем? Тут прошли самые счастливые наши годы — друзья, любовь. Уже не этот красивый старинный переулок, другие пейзажи увидит она. Теперь я думаю: если бы Настю не увезли и она прожила бы жизнь на Саперном, может, все вышло бы иначе? Там был климат счастья, эхо дружеских голосов. Не надо было ее отсюда увозить! Мои умные, все впоследствии прославившиеся товарищи не успели подержать мою дочь на руках, все уже разъехались кто куда: в Москву, в Штаты… а их голос проник бы в нее, наполнил умом и смыслом. Не пришлось! Почему так совпало? С ее рождением пошла совсем другая — тяжкая и в то же время пустая — эпоха. Во всем! Кто так решил? Она?
Опять ты все сваливаешь на невинное существо, а она лишь в это попала. Однако что делать? Новое существо живет уже в другой жизни. Прежнюю — не удержать! Можно было удержать? Но как? Остаться тут? Некоторые, чуть напрягшись, остались. Расселение дома Всесоюзного института растениеводства не было уж таким насильственным. Просто как бы лучшим давали квартиры в новостройках, что принято было тогда считать удачей. И мы с нашей интеллигентностью — или правильнее это назвать безразличием? — согласились. И провалились в другую жизнь. Какой-то морок, туман. Начать снова распаковывать узлы, двигать на прежние места старую мебель, оставляемую здесь? Все еще можно вернуть! Может, и мама тогда не уедет?.. Нет, обидится: это же ее наградили новой квартирой, на прощанье, а я этим пренебрегу? «Там больше комнат!» Зачем? Наваждение, из него не выпутаться! Обидится мама, изумится тесть, который и так считает меня ненормальным… Вот он входит в дверь, весь такой правильный! Специально поменялись на Петергоф, уехали из центра, чтобы внучка была на воздухе! А тут я с непонятной дурью оставляю дочь здесь? Не осилю их!
И все покатилось по проложенным кем-то рельсам. Вошла восторженно-умиленная, как и положено, теща. Ты-то сам чего так раскис? Улыбайся! Тесть (особенно запомнил в тот день его) был элегантен, гладко выбрит, тогда еще красив. И как настоящий «инженэр» обстоятелен, аккуратен, все делал обдуманно и четко. Специально привезенной тряпкой вытер колеса, умело сложил коляску, и мы засунули ее в багажник такси. Спустилась Нонна с Настей на руках.
— Смотри, Настька, больше не вернешься сюда! — Нонна, растрогавшись, подняла ее, и Настя увидела наш Саперный — переулок счастья.
— Ну всё, всё, поехали! — заторопил тесть. Мол, незачем показывать внучке то, чего уже нет; «надо жить реальной жизнью!» — один из основных его тезисов. Тесть и теща расцеловались с мамой: они любили друг друга и она уезжала. Так вот Настя попала под всеобщий разъезд.
— С тобой, Валерий, скоро увидимся! — строго сказал тесть. Хлопнула дверка такси, и они уехали.
Мама утерла слезу. Как-то не так начинается новая жизнь!
Мы вернулись наверх, сели, смотрели. Последние минуты! Всю мебель почти оставляли тут: и кованый сундук, и большой узорный буфет, и стол на круглых тумбах, на который положили меня, принеся из роддома. Надо было и Настю туда положить, чтобы прониклась хоть чем-то. Не успел. В новом жилье уже этого не будет.
«На прощанье» — так я назвал свой рассказ, самый ранний, про все, что оставил тут. Вот — выглянул в окошко — атланты мои у дома напротив: один, как положено, босой, а другой почему-то в ботинках со шнурками! Нигде больше не видел такого — специально для меня. Как без них буду?.. Гуд бай!
Звонок. Грузчики!
Даже и они, оглядев высокие светлые комнаты, старую мебель («Не забираете?»), чуть удивились. Однорукий (надо же, как бывает) грузчик-бригадир прямо спросил:
