Харуки Мураками - Хроники Заводной Птицы
Чем дальше отдалялся я от остальных, тем больше Борис мне верил. Он был очень доволен моей работой, ценил созданную мной рациональную систему и не скупился на похвалы.
— Что бы я без тебя делал! Если среди японцев много таких, как ты, ваша Япония обязательно возродится после разгрома. А вот Союз обречен. Перспектив, к сожалению, почти никаких. При царе и то лучше было. Царям, по крайней мере, над всякими дурацкими теориями не надо было голову ломать. Ленин понял что-то у Маркса, позаимствовал и сделал из этого то, что ему выгодно. То же самое Сталин — взял у Ленина что ему нужно (так, самую малость). Как у нас получается? Чем меньше человек понимает, тем больше власти захватывает. Чем меньше понимаешь, тем лучше. Только так здесь можно выжить, лейтенант. И чтобы никаких фантазий. Как только начнешь что-то воображать, мозгами шевелить — все! Считай, тебе конец. Вот я начисто лишен всякого воображения. Пусть другие воображают, а я им в этом деле помогаю. В этом мой хлеб. Запомни это как следует. Пока ты здесь, если вдруг на какие-нибудь фантазии потянет, сразу вспоминай меня: „Нет, ни за что! Из-за этих фантазий и жизни можно лишиться“. Этот совет дорого стоит. Оставь фантазии другим.
Так незаметно пролетело полгода. К концу осени 47‑го года я сделался для Бориса совершенно незаменимым. На мне лежали все его дела, в то время как Татарин и созданный Громовым „эскадрон смерти“ разбирались с неугодными. Вызова в Москву от госбезопасности Борис еще не получил, но к тому времени он, похоже, уже не горел желанием возвращаться в столицу. Лагерь и шахта превратились в подчиненную ему территорию; жил он со всеми удобствами под охраной личной армии и накапливал все больше богатства. Впрочем, вполне возможно, что московское начальство предпочитало не отзывать его в Москву, а держать в Сибири, тем самым укрепляя там свою власть. Между Москвой и Борисом шла активная переписка, не по почте, конечно, — письма доставляли по железной дороге секретные курьеры, все как на подбор высокие, с холодными как лед глазами. Когда такой человек входил, в комнате, казалось, тут же опускалась температура.
А заключенные, работавшие на шахте, тем временем продолжали умирать один за другим, и тела их, как и раньше, сбрасывали в шахтные выработки. Борис всесторонне оценивал, на что способен тот или иной лагерник; физически слабых с первого же дня нещадно эксплуатировали, урезали рацион питания и, чтобы избавиться от лишних едоков, выжимали из них все соки и быстро спроваживали в могилу. Отнятые у слабаков продукты отдавали сильным, повышая таким образом производительность труда на шахте. В лагере воцарился „закон джунглей“: сильные забирали себе все, слабые мерли как мухи. Как только рабочих переставало хватать, в товарных вагонах, как скот, откуда-то привозили новую партию заключенных. Бывали случаи, когда до двадцати процентов людей умирало в дороге. На это никто внимания не обращал. Большинство новичков прибывали с запада — это были русские и выходцы из Восточной Европы. К счастью для Бориса, сталинская машина насилия не сбавляла там оборотов.
Мой план был — убить Бориса. Конечно, отправив его на тот свет, никаких гарантий, что положение в лагере изменится к лучшему, я бы не получил. Так или иначе, ад, наверное, продолжался бы. Просто нельзя было допустить, чтобы такой человек существовал и дальше в этом мире. Верно говорил Николай: он — как ядовитая змея. И кто-то должен отрубить ей голову.
Жизнью своей я не дорожил и был готов обменять ее на жизнь Громова. Но действовать следовало наверняка. Приходилось дожидаться момента, когда я буду абсолютно уверен в том, что уложу его сразу, одним выстрелом. В предвкушении удобного случая я по-прежнему продолжал разыгрывать роль преданного секретаря. Но, как я говорил, Борис был очень осторожен. И днем и ночью Татарин следовал за ним, словно тень. Но даже если мы останемся наедине, как я его убью — без оружия, да еще с одной рукой? И все же я набрался терпения и ждал, когда придет мое время. Верил: если есть бог, он даст мне когда-нибудь этот шанс.
В начале 1948 года по лагерю поползли слухи, что японских военнопленных в конце концов все-таки отправят на родину. Якобы весной за ними придет судно. Я спросил у Бориса, правда ли это.
— Все правильно, — ответил он. — Так оно и есть. Скоро всех вас репатриируют в Японию. Мировая общественность, видите ли, недовольна. Мы не можем вас больше здесь держать, заставлять работать. Но у меня есть к тебе предложение, лейтенант. Может, останешься здесь, у нас — уже не пленным, а свободным советским гражданином? На меня ты здорово работал, уедешь — где я замену найду? Тебе рядом со мной будет куда лучше, чем в Японии. Вернешься без гроша и будешь мучиться… Говорят, у вас там есть нечего, народ с голода мрет. А здесь у тебя все — деньги, женщины, власть.
Серьезное предложение. Я знал слишком много секретов Бориса, и он, по всей видимости, боялся меня отпускать. Стоило отказаться — и он вполне мог меня ликвидировать, чтобы заткнуть рот. Но страха не было. Поблагодарив его, я сказал, что переживаю за родителей и сестру и хотел бы вернуться домой. Борис пожал плечами и больше ничего не сказал.
Исключительный шанс покончить с Громовым представился однажды мартовским вечером, когда до репатриации оставалось совсем немного. Мы оказались с ним наедине — Татарин, неизменно находившийся при нем, куда-то отлучился из комнаты. Еще не было девяти; я, как обычно, сидел за бухгалтерией; Борис, редко засиживавшийся в конторе так поздно, за столом писал письмо. Он потягивал из стакана коньяк, авторучка бегала по лежавшему перед ним листу бумаги. На вешалке вместе с его кожаным пальто и шляпой висел пистолет в кожаной кобуре. Не тот громоздкий неудобный ствол, что имелся на вооружении Советской армии, а немецкий „вальтер-ППК“. Говорили, что Борис отобрал его у эсэсовского подполковника, взятого в плен при форсировании русскими Дуная. На рукоятке „вальтера“, всегда начищенного до блеска, были выгравированы похожие на две маленькие молнии буквы — SS. Я много раз наблюдал, как Борис чистил свой пистолет, и знал, что в обойме всегда — восемь боевых патронов[64].
Раньше Борис ни разу не оставлял кобуру с оружием на вешалке. Никогда не терявший бдительности, работая за столом, он неизменно держал пистолет под рукой, в правом ящике. В тот вечер он почему-то был очень оживлен, много говорил и поэтому, наверное, забыл об осторожности. Вот он, мой шанс! Сколько раз я прокручивал в голове, как одной рукой снимаю оружие с предохранителя, быстро досылаю патрон в патронник. Наконец, решившись, я встал со своего места и прошел мимо вешалки, делая вид, что мне понадобилась какая-то бумага. Борис погрузился в письмо и в мою сторону не смотрел. Не останавливаясь, я на ходу вытянул пистолет из кобуры. Небольшой, он целиком помещался в ладони, и по тому, как надежно и удобно лежал в ней, я сразу понял, какое это замечательное оружие. Встав напротив Бориса, я снял пистолет с предохранителя, зажал его между колен и правой рукой взвел затвор. Патрон с негромким металлическим лязгом вошел в патронник. При этом звуке Борис поднял взгляд, и он уперся в наведенное ему в голову дуло.
