Кэтрин Энн Портер - Библиотека литературы США
Он оставил позади себя щемящее, болезненное чувство: я сразу почуяла обман, тот, что он застал в этом доме, и тот, что в нем оставил. Беспомощный, жалкий обман. Я ощущала его все острей и острей.
И тогда, истерзанные безумным желанием, уже не владея собой, до боли стискивая друг другу руки, мы захохотали. Мы держались друг за друга, за открывавшуюся калитку, задыхаясь от хохота, зажимали рот носовым платком, пока из глаз не потекли слезы.
— Может, она его поцеловала на прощанье! — простонала Кэт.
Мы пытались угомониться, но стоило нам встретиться глазами, и все начиналось сначала. Мы хохотали как одержимые.
— А карандаш за ухом! Она его забыла вынуть!
— Что ты! Чем же дядя Феликс писал? Он изловчился и вытащил. Тот самый карандаш. — Это было выше моих сил, я ухватилась за калитку.
Между тем каким-то образом я продолжала замечать, что вокруг птицы распевают все так же заливисто и проносятся перед нашими глазами, извергающими потоки слез.
Кэт пыталась заговорить о другом, успокоить нас обеих — мы же опозорим и себя, и нашу поездку, и грядущее печальное событие, и тетю Этель, и все вместе. Правда, никто не слышал нас тут, в густых кустах, ни одна живая душа.
— А тетя Бэк, ты помнишь ее, никогда не отпускала нас без букетика цветов, она их собирала вдоль цементной дорожки, все ее душистые цветы: гвоздику, вербену, гелиотроп, немножко табака. Для того она их и сажала, Дайси. И стебли, бывало, много-много раз обовьет белой или черной ниткой — она ее вытягивала из иголки, которая у нее всегда была вколота в воротничок, а потом еще вложит букетик в лист бегонии и дарит вот тут, у калитки, на этом самом месте. Такая она была, тетя Бэк. Она бы тебя не отпустила без цветов, — серьезным голосом рассказывала Кэт.
Но и это не помогло. Так безудержно мы с Кэт не хохотали с самого детства, когда иного от нас и ждать было нечего.
— Я ее не помню, — вымолвила я; слезы ручьями текли у меня по щекам.
— Да разве можно ее не помнить? Она не давала себя забыть.
И тут мы успокоились.
Я стояла и складывала в кармане записку. Передо мной темнел дом, будто плыл в вечернем облаке пыли, тяжеловесный, похожий на несгораемый шкаф. Вот горлинка пропела свои пять ноток — две и еще три, сперва без ответа. Последние лучи заката, там, где их не скрывал реденький занавес глицинии, еще поблескивали из-за дома. Мычали коровы. Пыль стлалась в воздухе, похоже было — в нем протянулись извилистые дороги, повторение земных, будто там парили струйки дыхания тех, кто сегодня сюда приехал.
— Сейчас будут разъезжаться, — сказала Кэт. — Уже смеркается, скоро стемнеет.
Но веранда не пустела. Когда мы обернулись в последний раз, люди стояли у перил тихие, неприметные, незнакомые, точно пассажиры на борту корабля, отплывающего в море. Их простые грубоватые лица в сумерках еще больше походили одно на другое. Для меня лица эти были словно темные шкатулки, что хранили их тайны и мечты, запертые надежно, как старинные ларцы, в которых перевозили драгоценности.
Вот что-то зашевелилось. Из дома вышла маленькая девчушка с банкой в руке. Она несла ее перед собой, как тусклый фонарь. Мы с Кэт повернулись, обхватили друг дружку за талию и так, в обнимку, спустились к машине. Где-то рядом заржали лошади.
И тогда все слилось в сплошную синь, единого дыхания, единого тона. Там, на пастбище, черные крутобокие коровки вереницей неторопливо брели к дому, а чудилось, они идут куда-то в пустоту. Но мы расслышали в тишине голос дядюшки Теодора, он им что-то говорил.
Через дорогу — его хижина за изгородью из зарослей бирючины; вон огромный стол, стулья, будто для самих богов, а там, на дереве, повисла змея.
Мы выехали из неподвижного каравана машин и фургонов и свернули на проселочную дорогу. Мы не переговаривались, ничего не поверяли друг другу, не пели. И только однажды Кэт очень будничным голосом сказала:
— Терпеть не могу туда ездить без мамы. Мама слишком деликатная и не скажет такого про Сестрицу Энн, а я скажу, ведь все равно это ощущаешь так или иначе.
И мы произнесли одновременно:
— Она просто деревенщина.
Вокруг нас все время что-то неумолчно звучало. Так сразу не определить было, что это — биение пульса, ритм танца, рокот, трезвон, — все громче и громче, пока мы приближались к мосту. Звучала трава, деревья. Но вот уже церковь Минго с едва приметным кладбищем медленно прокружилась мимо нас, та самая церковь, где дядя Феликс потерпел поражение в слове «фигли-мигли». А потом все слилось в апрельскую ночь. Я ехала и думала о моем любимом и о том, пишет ли он мне сейчас.
Чей это голос?
(Перевод Л. Беспаловой)
А я и говорю жене: «Кто тебе мешает встать и выключить? Тошно тебе без конца смотреть на его черную рожу, так никто тебя не неволит, да и слушать, чего тошно слышать, тоже. У нас пока еще свободная страна».
Вот тогда-то, сдается мне, я и надумал, чего надо делать.
Я мог бы, говорю, найти, где в Фермопилах живет этот нигер, которому подавай рабочий день не длиннее, чем у белых. Мне это раз плюнуть.
Ничего не скажу, может, это потому для меня труда не составляет, что я живу поблизости. Хотя и тебе небось дорога туда известна: может, и тебе приходилось туда затемно наведываться. Кто туда не ездит, особенно как приспичит. Верно я говорю?
Над филиалом банка вывеска светится, ее даже ночью не гасят, там цифры показывают, который час да какая жарища стоит. Когда показывало без четверти четыре и 44 градуса, это я на грузовике шуряка моего проехал мимо — кто ж еще. Шуряк, он доставку позже начинает.
Оставишь, значит, позади Четыре Угла и гони прямиком по шоссе Натана Б. Форреста[59] на запад, мимо «Излишков и остатков военного имущества», до того места, где стоянка для машин и трейлеров «Не забывай нас» кончится, а вывески «Все для рыболова», «Подержанные запчасти», «Фейерверки», «Персики», «Сестра Пиблз, читаю судьбу, даю советы» еще не начнутся. Но не заезжай в город, сверни с шоссе. К его дому дорожка вымощена.
У него свет горел — можно подумать, он меня ждал. На гараже, ишь ты! Машины его в гараже не было. Уехал — все торопится еще чего урвать, чего мы ему урвать не даем. Я-то думал дома его застукать. Ну да ладно — выбрал дерево, схоронился за него. Придется подождать, да я ведь на это шел. Жара, правда, стояла такая, что я все опасался, как бы кому из нас не растаять, прежде чем я доведу дело до конца.
А вот решусь я или не решусь — это еще вопрос.
Знаю все, что вы знаете, о Козле Дайкмане из Миссисипи. Кто о нем не знает. Козел, он послал губернатору письмо, пообещался, если его выпустят, приехать и такую пальбу поднять, что этот нигер Мередит[60] даст деру из университета и дорогу туда забудет. Старикан Росс подумал-подумал, да и ответил ему: а ты дело говоришь. Я не Козел Дайкман, в тюряге не сижу, и от губернатора Барнетта мне ничего не надо. Вот разве что пусть потреплет по плечу за мои сегодняшние труды. А не хочет, и не надо. Чего сделал, я сделал за ради себя самого, потому что нет больше моего терпежу.
Едва услышал, колеса зашуршали, — я уже знал, кто едет. Он самый, больше некому. Мой нигер катил в новехонькой белой машине по дорожке к гаражу, в гараже свет горит — ждут его, но он до гаража не доехал, остановился: видать, не хотел будить своих. Он самый. Только он фары выключил, ногу из машины высунул, встал — темный против света, — я сразу понял: он. Он это был, я знал это точно, вот как сейчас знаю, что я это я. Знал, хоть он и спиной ко мне стоял, так он затих — прислушивался. Никогда его не видел ни до, ни после, вообще никогда его черную рожу не видел, только на карточке, а живьем нет, никогда и нигде. И не хочу его видеть, на кой мне его видеть, и надеюсь никогда его не увидеть, а значит, и не увижу. Если только не спасую.
Значит, с него и начну. Он все так же стоял против света, затих, ждал, спина его в упор смотрела на меня, как священник смотрит, когда орет на паству: «И за тебя Христос на муки шел?» Да, с него.
Вскинул ружье, прицелился. Выстрелил, да это давно уж было решено, и теперь ни ему, ни мне ничего не изменить, пусть даже и в самой малости.
Темное пятно, еще темнее его, птичьими крыльями расползлось у него по спине, потянуло его вниз. Он рванулся так, будто его кто когтит, так, будто кровь чуть не тонну весит, и двинулся поближе к свету. Но дошел только до двери. Упал, и ни с места.
Рухнул. Рухнул — свали на него тонну кирпичей, его сильнее не придавить. Прямо на своей мощеной дорожке и рухнул, вот так-то.
А всего минутой раньше перестал петь пересмешник. Он сидел себе распевал на верхушке лавра. То ли проснулся спозаранку, то ли и вовсе спать не ложился — точь-в-точь как я. Пересмешник, он меня не покидал, заливался вовсю, покуда не грохнуло, покуда я ружье не разрядил. Я был точь-в-точь как он. Тоже был на седьмом небе. Раз в кои-то веки.
