Захар Прилепин - Обитель
Морщинки выдают характер и судьбу. У него лицо юное, белое, не по годам, как будто не воевал и не видел всего того, что мы видели. Но когда улыбается — улыбается искренне. Морщины складываются так, как будто добра в нём много, хотя меньше, чем своеволия и бешенства. Когда улыбается — многое могу ему простить.
Голос у него насыщенный. Голос, как и морщины на лице, имеет свои признаки: чаще всего он как у заводной куклы, но иногда (когда выпьет вина; когда на охоте; когда ночью и никто, кроме меня, не слышит его; когда ему что-то удаётся сделать, чего он хотел; ещё после театра, когда хороший спектакль; когда приезжает Бокий) — полный смеха, силы, воли, и всё это переливается. Странно, но голос его больше выдаёт пожившего человека, чем лицо. Если б я стояла у дверей и слышала Ф., но никогда не видела ранее, подумала бы, что пожилой человек, больше сорока, тяжёлый, даже грузный.
Знаю, что он холерик. Он мог бы стать, как Наполеон, а сам стережёт всякую падаль.
Но вместе с тем, что холерик, — скромен. Он, к примеру, всегда был уверен, что не только Троцкий — больше его, но и Бокий — больше, сильнее, умней: Глебу доверяет и доверяется безоговорочно.
Вспомнила, что у Троцкого всегда был фотограф и кинематограф при себе. Ф. никогда бы себе такого не позволил, ему бы в голову не пришло. Он говорит о себе: солдат.
Но тут тоже лукавит и иногда вдруг разговаривает словами книжными, мне не всегда известными, как будто проповедует, но не босой проповедует, а точно бы сидящий верхом на коне. Слышала, как он, явно издеваясь и сильно пьяный, говорил: «Вы все совратились с пути и до единого непригодны. Не слушаете меня, но если кто кого превосходит, так это в блудодеянии и несправедливости. Легче говорить с Господом, чем с вами, неверными».
Там была артистическая рота, владычка Иоанн, бывшие чекисты из третьей роты.
Кто-то из артистов разгадал, видела по лицам, что Ф. читает на память Священное писание.
Владычка Иоанн сказал вроде бы и не Ф., а вслух: «Если кто отнимет от слов пророчества сего — у того Бог отнимет участие в книге жизни».
Ф. сделал вид, что не слышал. Или взаправду не слышал.
Потом Ф. говорит: «Мы заключили договор со смертью, и она работает на нас».
Здесь уже никто не догадался, откуда он это взял.
А это Лев Давидович так говорил.
Раньше, когда Ф. затевал разговор о том, что устроил здесь диктатуру, я думала: ищет себе оправдания (ведь сейчас всё-таки не война). Сейчас понимаю: нет! Собой доволен. Оправдания ищу я. А он время от времени уверяется в своей бесконечной правоте.
(ночью)
У него отец латыш, мать русская.
Он сказал как-то: «У латышей нет своего характера — характер им заменяет исполнительность и точность. Они подумали, что вся Россия станет их страной, — у них же не было страны, только немецкие господа. Но Россия опять извернулась и становится сама собой. Она как соловецкий валун: внутрь её не попасть. Латыши остались ни при чём, и поздно это поняли».
(Я когда видела валун на кладбище, вспомнила про тот валун, о котором он говорил, и так сложилось у меня в сознании, что это один и тот же валун.)
Ф. закончил так: «Дело большевиков — не дать России вернуться в саму себя. Надо выбить колуном её нутро и наполнить другими внутренностями».
У Ф., конечно, нет никакой национальности.
3 июня
Я приехала в Москву осенью 1921 года — тогда Ф. служил где-то в Средней Азии. Работала в аппарате ЧК, неудачно жила с одним неудачным человеком. Теперь у меня не будет детей.
Ф. вернулся в июне 1922 года, и снова всё началось. Хочется сказать, что мы жили вместе, но мы не жили вместе. Мы бывали вместе.
По-настоящему я узнала его только здесь. Сначала он отбыл, пропал. Потом прислал письмо, я отвечала — по много раз переписывала каждый ответ.
Потом он вызвал меня в СЛОН, сказал, что здесь есть место.
А теперь мне здесь нет места.
5 июня
Прибыла Разгрузочная комиссия. Ф. опять включил в список на досрочное освобождение трёх своих банных блядей. Я не сдержалась и потребовала у него отменить их в списке, так как под приказ попали откровенные контрреволюционерки.
Произошёл разговор:
— Фёдор, за что ты их освобождаешь? Ты должен объяснить по закону.
Он подумал и написал резолюцию:
— За образцовый уход за быками.
И захохотал в своей отвратительной манере.
(Несколько дней назад писала про то, как люблю его смех, дура. Самый гадкий в мире смех. Подлая, отвращающая улыбка.)
Шлабуковского не освободил. Ещё хочет посмотреть несколько спектаклей с ним. «Хочу помилую, хочу казню».
Не поехала к нему. Ушла спать к себе. До ночи думала, что позовёт. И это было совершенное сумасшествие: он ни разу не был у меня и никогда меня не вызывал отсюда.
Мне кажется, что любую нашу ссору сразу все замечают и шепчутся: вот я пришла сюда спать. Вот не пришла сюда спать. Какая мерзость.
Даже доктор Али чувствует это, хотя, казалось бы, откуда ему знать вообще? Он всё ещё надеется, расчёсывает бороду. Понимает, что я не жена Ф. и надеяться можно.
Ещё кажется, что доктору Али было бы очень важно, что он имел ту же женщину, что и сам Ф. Это как бы приобщило бы его к власти, к силе. Откуда я это знаю? А я сама не знаю, откуда приходит это отвратительное знание и что с ним делать.
8 июня
Разгрузочная комиссия отбыла.
Освободили 450 человек, из них 16 матросов, участников Кронштадтского восстания. И даже не трёх, а семь контрреволюционерок.
Ф. был с похмелья, и я уже знаю, что ему надо попасться в этот день на глаза: он деятелен в эти дни и у него прилив силы, в том числе мужской.
Сразу меня заметил, велел ехать к нему, «на виллу».
Сам приехал очень скоро, через полчаса.
Пах перегаром, но мне было всё равно, от него шёл жар, он был яростен. Это всё совпало: запах вина, его своевольные руки. Чувствовала себя, как будто яблоня, и полна плодов, и они сыпятся с меня, и от этого радость, мне стало так легко — как будто яблоня может взлететь.
Потом сказал: «Галя (назвал по имени, хотя старается делать это реже, я давно заметила — не называет, чтобы не протянуть нить от себя ко мне) — я ненавижу всех этих блядей, эти бани, с этим умирает что-то внутри. Я начинаю не любить себя. А я привык себя уважать».
«Врёшь, мразь!» — сказала я внутри себя. Вслух ничего не сказала. Если бы это было хоть немного правдой! Но то, что он это сказал, ведь это что-то значит?
Он никогда не был со мной так откровенен.
Кажется, я знаю, что он хотел сказать ещё.
Он хотел сказать: «Я мог бы жить с тобой, Галя. Но, Галя, я тебя не люблю».
