Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович

Дождь все не переставал, прижать на мокрой трассе не получилось, так что к воротам спрятавшегося в лесном массиве поселка я добрался только к обеду. Они стояли распахнутыми настежь, рядом переминался с ноги на ногу незнакомый мужик, не обративший на меня ни малейшего внимания. Через сетку висевшей в воздухе мороси можно было рассмотреть конек крыши моего крайнего по улице дома, рядом с ним шла какая-то возня. В тупичке у калитки был припаркован полицейский мини-бас, рядом, колесами наполовину в канаве, серый от грязи седан. Разъехаться на единственной улице было трудно, пришлось бросить машину у сторожки и остаток пути проделать по лужам. В легких туфлях, чертыхаясь и кляня себя за неосмотрительность.

Владевшая мною злость понемногу улетучилась, сменилась любопытством. Происшедшее, ничего о нем не зная, я старался воспринимать с философским спокойствием. Дожив до сорока четырех лет, встречи с правоохранительными органами, если не считать пасшихся на асфальте стервятников, я счастливо избежал, поэтому количество слетевшихся полицейских удивляло. Мало того что из открытой двери автобусика скалила зубы здоровенная немецкая овчарка, у калитки сада маячил, покуривая, сержант. Стоило мне приблизиться, как он замахал рукой:

— Проходите, товарищ, проходите! Здесь вам не цирк, смотреть не на что…

Не подумал, что тут же за моим участком начинался общий забор, так что проходить было некуда. Пришлось, тыча себя в грудь пальцем, объяснять, что я и есть владелец подвергшегося вторжению полиции хозяйства. Эмоциональная манера общения помогла, и очень скоро сержант уже конвоировал меня к крыльцу моего собственного дома. Придерживал за локоть на случай, если совершу попытку побега, тогда, видно, ему придется меня пристрелить. Цирк или не цирк, представление это начинало действовать мне на нервы. Впихнул меня в дверь и только тогда успокоился.

Оказавшись на веранде, я огляделся по сторонам. С памятного вечера здесь ничего не изменилось. Войти в комнату не спешил, подошел к большому, во всю стену, окну и посмотрел на сад. Весна запаздывала, он стоял голый и неприютный, на черных ветках висели капли воды. И странное возникло у меня ощущение, странное и где-то даже болезненное, как будто все это со мной когда-то было и ни к чему хорошему не привело. Такой же пасмурный день… ощущение зыбкости происходящего… бьющий в нос запах сырости и мышей. Нет, думал я, открывая тяжелую дверь, это точно не цирк, это театр, и что-то мне подсказывает, что театр это абсурда.

В большой, единственной на первом этаже дома комнате было сумрачно и тихо. Проделав тот же путь, что и мой ночной гость, я как бы увидел себя со стороны сидящим в углу у окна, склонившимся над бумагами. С той лишь разницей, что в моем кресле за моим столом расположился молодой, лысоватый человек в форме с капитанскими погонами. В падавшем с улицы сером свете я мог рассмотреть его гладкое, смахивавшее на актерское лицо, с большим лбом и аккуратно прилизанными остатками когда-то вьющихся волос. Не знаю, что он там писал, но впечатление складывалось, что выводил в прописи буквы, работая над почерком.

Спросил недовольно, не поднимая головы:

— Что там еще, Самохин?

Вопрос был обращен не ко мне, отвечать на него я не стал. Повисшее в комнате молчание заставило капитана оторваться от чистописания и посмотреть в мою сторону. Лицо его, до того сосредоточенно хмурое, разом преобразилось, стало мгновенно приветливым. По-видимому, такого счастья, как лицезреть меня воочию, парень никогда не испытывал. Вскочив на ноги, просиял:

— Николай Александрович!

Если бы не мешавший стол, бросился бы, наверное, ко мне с распростертыми объятиями и облобызал троекратно. Прислонившись плечом к притолоке, я молча за ним наблюдал.

Капитана моя сдержанная манера ни в малой степени не смутила.

— Удивительно, как вы похожи на ваш портрет на обложках…

Замечание было столь же глубоким, сколь и фальшивым. Ничем не отличаясь от собратьев по перу, фотографии для книг я выбирал из тех, на которых выглядел молодым и, хотелось бы верить, симпатичным.

— Сельцов, следователь! — отрекомендовался он, щелкнув зачем-то каблуками.

Впрочем, это могло мне и показаться. Как практикующий мизантроп и физиономист со стажем, я ему не верил. Что тут поделаешь, не люблю ласковых и обходительных, особенно если они в погонах. Может быть, причиной тому засевший в генах страх, деду от них в свое время досталось не по-детски. Мало мне Потапенко, теперь еще и этот! Что им в поселке, медом, что ли, намазано, слетаются, как мухи. Прошел в комнату и сел на приготовленный, как можно было догадаться, для меня стул. От рукопожатия воздержался. Попробовал: нет, к полу стул прибить не успели. Закинул ногу на ногу и, не глядя на дознавателя, закурил.

— Чем обязан?

— Вы уж извините, — залопотал, показывая рукой на стол, Сельцов, — я тут, так сказать, по-хозяйски!

Простить его я был готов, боялся только, что от избытка благожелательности он выставит вперед пальчики и сделает мне козу рогатую. От этого я как-то успел отвыкнуть. Но не случилось. Отказавшись от «козы», а может быть, отложив трюк на потом, капитан опустился в кресло.

— У нас, уважаемый Николай Александрович, накопились к вам вопросики!

Я обвел комнату взглядом. Если не считать некоторого беспорядка, все было на своих местах, включая самое ценное в доме, старый ноутбук.

— Снимайте плащ, располагайтесь, — продолжал Сельцов, раскладывая перед собой какие-то бумаги.

— Вообще-то, — заметил я, — в отличие от вас я у себя дома!

Переставил стул вплотную к столу и придвинул к себе хрустальную пепельницу. Тяжелую, такой, в случае чего, можно и убить. Не знаю, подумал ли капитан о том же, но со мной с готовностью согласился:

— Да, да, конечно! — И неожиданно добавил: — Можете называть меня Вадимом…

Я кивнул. Могу, но вряд ли буду. Правило старое: убереги меня, Господь, от друзей, а от врагов я уж как-нибудь и сам уберегусь! Спросил, отодвигая его вопросом на максимально возможное расстояние:

— Желаете взглянуть на удостоверение личности?

Сделал движение рукой, как если бы собирался залезть в задний карман джинсов, и только тут понял, что портмоне-то у меня и нет, оставил впопыхах дома. Вместе с банковскими карточками, документами на машину и водительским удостоверением. Короче, не человек и гражданин, а новогодний подарок гаишникам в яркой праздничной упаковке. Тут и двадцатью тысячами не откупишься, а в кармане плаща, если и завалялось, то какая-нибудь пара стольников и визитная карточка. Волки, родную мать не пожалеют, оберут до нитки.

Капитан меня остановил, и сделал это очень вовремя:

— Ну что вы, Николай Александрович, в этом нет никакой необходимости! Разговор у нас не официальный, хотел, так сказать, с вами поближе познакомиться…

— Что ж в таком случае сами-то не позвонили, а через правление? — хмыкнул я недоверчиво.

— А не успел! — улыбнулся, и как-то очень по-человечески, Сельцов. — Этот ваш, как его… Потапенко, изъявил желание известить и пригласить на беседу. Между нами говоря, тот еще жук навозный, лебезил, стремился угодить…

Что, собственно, я на парня взъелся? — размышлял я, наблюдая, как капитан роется в папке в поисках какой-то бумаги. Работа у него такая: людей словесно потрошить. У них там наверняка палочная система, вот и зарабатывает недостающее для выполнения плана очко. Если возьму на себя ограбление банка, Сельцов получит майора, а за подготовку в составе вооруженной группы покушения на президента… Признаться, что ли, помочь парню с карьерой?

Стоп, остановил я себя, охолони! Выключи фантазию, это не придуманный тобой остросюжетный поворот, это твоя жизнь. Еще неизвестно, чего от тебя хотят, а ты уже пустился во все тяжкие. Видишь, как капитан смотрит, того и гляди, скажет, что твой товарищ серый брянский волк. Оценивает, видно, что можно на тебя повесить. Мужичок, думает, успел понюхать жизнь, непонятно, когда последний раз брился. Одет небрежно, под глазами мешки, значит, закладывает за воротник. Писатель?.. А кто нынче не пишет? Беда в другом, читать написанное с души воротит. Прикидывает, как бы побыстрее состряпать дельце…