Екатерина Мурашова - Одно чудо на всю жизнь
Виктор Трофимович столь однозначной позиции не придерживался и вообще, как это ни странно для работника милиции, своего мнения по поводу происходящего практически не имел. Намётанным взглядом участкового он видел все, даже незаметные другим перемены, которые происходили на его «земле», в городе, в окрестных деревнях. Видел, как меняются внешний вид, речь и манеры людей, их квартиры, дома, как меняются продавцы в магазинах и воры в камерах предварительного заключения.
Кое-что Виктору Трофимовичу однозначно нравилось. Например, нравилось изобилие товаров и отсутствие очередей. Нравилось наличие двенадцати программ по телевизору и возможность в любое время смотреть старые любимые фильмы по видику. Нравилось, что в деревнях строят новые дома, а в городе вполне можно встретить трезвого сантехника, слесаря и строителя. Нравилось, как ярко, красиво и свободно одеваются городские женщины и молодёжь (деревенский народ одевался по виду так же, как и во времена виктортрофимычевой молодости). Но…
Откуда взялось столько бомжей и нищих? Почему не хватает на жизнь ни пенсии, ни государственной зарплаты? Хорошо, в Озерске каждая семья имеет огороды и с них кормится круглый год. А как же живут в Питере? Или вот машины-иномарки. В выходные все дороги ими забиты. И почти каждая стоит больше десяти тысяч долларов. Кто же на них ездит? Где все эти люди работают?
И дети. Дети, как бы позабытые родителями на улицах. Родителями, которые спились, родителями, которые с утра до ночи зарабатывают на кусок хлеба, или теми, кто сдался, опустил руки… Когда такое было? Отец говорит, даже сразу после революции таких детей вылавливали, собирали, устраивали в детские дома, организовывали коммуны. А теперь? Вроде бы никому и дела нет. Войны нет, революции нет, а погляди, что творится…
Взять хоть братьев Лис. Как так получилось, что трое больных детей (хотя Старший Лис, увы, теперь уже не ребёнок), у которых погибли родители, почти пять лет живут где-то сами по себе, совершенно вне сферы интересов государства? И десятки других, так же никому не нужных, не учащихся в школах, нездоровых, тупых, озлобившихся… Неудивительно, что они сбиваются в стаи и… мстят?
Виктор Трофимович удивился неожиданно всплывшему слову, покатал его на языке и кивнул, соглашаясь сам с собой. Конечно, мстят. Мстят миру, который вышвырнул их с самого порога жизни. Естественно, объектами их мести оказываются не хозяева сегодняшней жизни, а тот, кто совершенно ни в чём не виноват. Такой же несчастный, такой же брошенный или беспомощный. Бомжи, дети из благополучных семей, пьяницы, старушки… Где же выход?
Виктор Трофимович тяжело вздохнул и подумал, что за оставшиеся до пенсии годы ему эту проблему даже в своем отдельно взятом округе не решить, а значит, нечего и голову ломать. Пусть умные люди думают, а у участкового другие заботы.
Решил — полдела сделал. Так тому и быть. Только вот румяного стажёра словно в насмешку зовут Андрюшей, как сына. И он рвётся искоренять преступность под корень и верит, что это возможно, совсем как сам Виктор Трофимович в молодости, а до него — Трофим Игнатьевич, а до них — ещё кто-то. И хочет румяный Андрюша искоренить преступность прямо сейчас, немедленно. И очень злится на тех, кто, по его мнению, ему мешает. И получается почему-то, что Виктор Трофимович как раз — мешает. По крайней мере, не помогает должным образом. И лет Андрюше ровным счетом двадцать два. Смешно… Но не очень.
Виктор Трофимович приподнял облупившийся чайник, поболтал. Что-то есть. Налил в стакан до половины желтоватую воду, добавил заварки. Сахар на навесной полке, там же печенье, но вставать не хотелось. Отхлебнул из стакана, придвинул свежую распечатку.
Драка на Лесной, скандал с поножовщиной на Липецком бульваре, 4, все живы, дело возбуждать отказываются, но с ножом кто-то убежал, соседка из-за калитки видела. Знаем, знаем, кто этот кто-то… Ванька Трубич, у него на Липецкой, 4 давняя зазноба живёт, обычная история — отсидел, вернулся, она замуж вышла, шесть лет как… а всё остыть не может, как напьётся, так… Пусть Афанасьев сходит… Бельё с верёвок поснимали, собака с обрывком поводка, в слюнях, может бешеная… Это позвонить в ветеринарную службу… хорошо, позвонили уже, поехали… А это что такое? Девочка Марина Мезенцева, двенадцать лет, ушла вечером из своей квартиры в Питере, никому ничего не сказала, домой не вернулась. Приметы… предположительно одета… При себе имеет, предположительно: одну банку чёрной икры и одну — красной. И одну заморской — баклажанной?![42] Какая икра?! Бред! И почему к нам?
— Андрюша! А почему у нас ориентировка на девочку Марину Мезенцеву?
— Так у них дача под Озерском. Успеть она вроде бы не могла, но на всякий случай… Папаша у неё новорусский, всех на ноги поднял, денег, небось, насовал, вот и стараются. Это не совсем у нас, Мельниковский район, но там, сами знаете… прислали, если вдруг что всплывёт… Хотите, позвоню сейчас, спрошу, посмотрел Игорь адрес или нет. Хотя чего ей здесь делать?
Да, странно всё. Двенадцатилетняя девочка из богатой, благополучной семьи ушла из дома в десять часов вечера, ничего никому не сказав, и пропала. А где родители-то были? Почему не заметили, не остановили? Может, кто по телефону позвонил? Потребовал что-то, пригрозил, посулил? Нет, это бы папаша сказал, если бы сам знал. А он бы знал? Да что этим родителям про своих детей вообще-то известно?! Ребёнок, девочка, одна на улицах ночного Питера… Дай Бог, чтоб обошлось!
— Виктор Трофимыч! Отбой, снимайте ориентировку с Мариной! Я позвонил, им только что сообщили, что девочка вернулась. Сама! А шороху-то было! Папаша всю ночь по городу метался и по мобильнику чуть не каждые пятнадцать минут везде звонил… Наши все едва не озверели. У них ведь не одна дача, а три, и все в разных концах области…
— А дети?
— Что — дети?
— Ну, дач у них три, а детей — сколько?
— Не знаю, — растерялся Андрюша. — Вроде бы говорил: единственная…
— Ну вот, — желчно пробормотал Виктор Трофимович. — Дач понастроили, а за одним ребёнком уследить не могут… Слава Тебе, Господи, обошлось!
Марина скорчилась под нежно-голубым шёлковым одеялом и мелко тряслась от страха. В комнате горела лампа на тумбочке и ещё верхний свет — люстра из шести рожков. Не помогало.
— Всё, теперь всё! — побелевшими губами шептала Марина под одеялом. — Теперь точно — напустит. Она может, я знаю. Но я же не хотела. Я же только так, намекнула, и слово с Лильки взяла. А она ещё напридумывала, чего и не было, и, главное, Никите рассказала. А он уж, пока всем не разболтает, не остановится. Уже, наверное, разболтал. А я получаюсь виноватая. Что же мне теперь делать?!
