Владимир Порудоминский - Короткая остановка на пути в Париж
Профессор вспомнил королевскую стать, косу до пояса, походку балерины. Его задело, что Коля, показалось ему, бесчувственно говорит об Олесе. Это всё — усталость от пережитого, страшного, — думал он. — И киоск этот ужасный. И эти папироски вонючие. И этот реферативный журнальчик с технической работой и грошевой зарплатой. Одни в таком положении норовят отыграться, другие, как Ивлев, прячут голову под крыло. Хоть он упирается, надо всё-таки вытащить его. Если не для него самого — так для Олеси. Тогда и стыдно перед ней не будет. Коля вполне мог бы защититься. Надо только ему помочь тему найти выигрышную. Простую и актуальную, чтобы долго не возиться. Впрочем, даже не в теме дело... Профессор почувствовал, что может заговорить убедительно и уже собрался заговорить, но тут Ивлев крепко затянулся напоследок и щелчком отправил окурок далеко в сторону.
«Читаю в журналах твои статьи, главы книги твоей будущей, о которой, хоть еще и не появилась, уже много говорят... — начал он для Профессора совсем неожиданно. (Профессор был, конечно, польщен, но сдержал готовую расцвесть улыбку и несколько даже иронически пожал плечами.) — Ч-читаю, — продолжал между тем Ивлев, глядя на Профессора с недоумением, похоже, мучительным для него самого, — ч-читаю, и всё очевиднее становится, что книга годна для употребления в п-пределах, ограниченных на карте мира красным цветом... — (Профессор обмер: в глазах Ивлева не было ни осуждения, ни насмешки — искреннее недоумение. И это было всего ужаснее.) — …Знаешь, танцоры есть такие? — Ивлев вдруг улыбнулся, точно и в самом деле увидел перед собой какого-то ему знакомого танцора. — Перед ним огромный зал, а он выделывает п-па на старательно отмеренном вокруг себя пятачке...»
«Погоди, погоди!» — у Профессора перехватило дыхание.
«Вот именно — п-погоди, — обрадовался Ивлев. — Какое ты хорошее слово нашел. Помнишь, у Салтыкова, у Щедрина — надо годить? Да ведь если всё годить, опять и прогодим...»
«И всё же, погоди! — Профессор крепко сжал руку Ивлева выше локтя. — Живая реальность всегда расходится с общими декларациями».
«Но общие декларации, — Ивлев высвободил руку, — это с-слоны, на которых Земля держится. Сейчас на ту же тему, что и ты, Ротенберг в Америке много пишет. Дюваль тоже хорошо копает. Да, из американцев еще Розенбаум, этот самый интересный. Они между прочим и тебя называют — соглашаются с тобой иногда, спорят. Чаще, конечно, спорят. А у нас один эталон — вечный Кисляков; по его учебнику еще на п-первом курсе сдавали... Ты
п-прости, что я про танцора; я — для наглядности...»
«Ну, что ты. Я очень даже понимаю... — (Улыбка получилась натянутая, — Профессор чувствовал. Еще и стыдно было: Кисляков — книга выходила под его редакцией — потребовал, чтобы он отделал этого Розенбаума, и он лягнул два раза, правда, в примечаниях, мелким шрифтом.) — …Но ты же прекрасно знаешь, эти имена у нас даже упоминать запрещено. Разве только ругнуть мимоходом...» (Интересно, где Коля их труды выкапывает — в спецхране и то не всегда дадут. Этак он недолго на воле потопчется.)
«Да, обидно! Обидно!.. — Коля сокрушенно покачал головой. (Огорчается, будто речь о нем самом, а не об этих не знающих ни запрета, ни страха американцах, — подумал Профессор.) — ...Только знаешь, — встрепенулся Коля, — всё равно кто-нибудь однажды упомянет. И ничего. Сейчас вроде бы не время, а однажды оглянешься — опоздал. Не весь же век с Кисляковым»... Он потянул из кармана новую папиросу.
(Дома Профессора ждали свет и тепло, стакан крепкого душистого чая, два вечерних бутерброда с сыром, заботливо приготовленных Анной Семеновной, и любимое миндальное печенье с потрескавшейся хрустящей корочкой. А он сидел на холодном бульваре, слушал несчастного Колю, и в желудке у него плескалась мерзкая водка, выпитая в угоду тому же Коле.)
«Прости, мне пора», — Профессор взглянул на часы и решительно встал со скамьи.
«Жаль. — Ивлев тоже поднялся, тощей папкой похлопал себя по груди, по плечам, сбивая снег. — Хороший затевался разговор. П-правда, не обиделся?»
«Ну, что ты! Что ты!»
Расставшись с Ивлевым, Профессор тотчас взял такси (благо, зеленый огонек, высмотрев его, прижался к тротуару) и, едва разместился в жарко обогретом салоне, принялся про себя торопить машину — казалось, едут медленно, и у светофоров долго стоят, и светофоров много. Ему не терпелось скорее оказаться дома, в своих стенах, где каждая вещь — торшер, кресло, книжные полки — как бы утверждали возможность устойчивой жизни, где властвовала Анна Семеновна, Нюта, с ее неколебимыми суждениями и мягким податливым телом. У него не было больше сил оставаться одному посреди пустого темного заснеженного города со всем тем, что обрушилось на него, в него и что теперь придется, согнувшись и отчаявшись, нести долго, может быть, до конца жизни. Коля Ивлев, в пальтеце на рыбьем меху, с дрожащими большими руками (всегда у него такие были или там, на каторге, выросли?), смотрел ему в глаза недоумевающим взглядом, а он не знал, что ответить, как уберечься от этого взгляда — отныне вечный живой укор. Профессор представил себе, как дарит в институте или на кафедре свою книгу коллегам (в типографии обещали переплет из темно-вишневого ледерина: престижный цвет, выразился директор типографии), — и вдруг видит в сторонке Ивлева. Коля смотрит на него удивленно и печально: и не подарить нельзя, и подарить совестно. И разве один Коля? Вокруг угадывал он всё больше и молодых, и сверстников, которые хотели бы освободиться от принятых правил игры. Он и сам всей душой устремлен был к новому, но знал: движением пальца, благим желанием науку в новое русло не повернешь, нужна долгая подготовительная работа, и он готов радостно участвовать в ней. Вся штука в том, что и книгу он писал искренно, от всей души, — искренно, всей душой увлеченный теми идеями и положениями, которые высказывал и которые должен был высказать. Черт подери, злился Профессор, не оправдываются же физики, вчера ведавшие только атомы и молекулы, протоны и электроны, а нынче то и дело открывающие какие-то новые частицы, — наука развивается. Что ж ему теперь — затребовать рукопись из типографии (то-то был бы скандал!) и засесть за новую книгу? (Дали бы ему писать новую книгу — корпел бы где-нибудь в Твери до самой панихиды!) И кто знает, что произойдет завтра, послезавтра, через год, через пять, — какие такие частицы еще обнаружатся через пять лет в материи жизни... Если бы он только не поддался этому вездесущему Кислякову, по требованию его не отделал в примечаниях идеалиста и мистика Розенбаума! Он ясно вообразил Кислякова, как тот, с его упорной лысиной, толстым сизым носом и сизыми щеками, распахнув пальто (ему всегда жарко), вышагивает на демонстрации и подпевает старательно: «А я не хочу улетать...» Берег турецкий ему не нужен... Африка не нужна... Образцовый домашний гусь!.. И летать давно разучился: только крыльями хлопает и шипит...
Доехали, наконец-то. Профессор сунул водителю купюру и, не дожидаясь сдачи, выбрался из машины. Одним махом, точно преследовал кто-то, взбежал на третий этаж. Анна Семеновна, встревоженная его опозданием, тотчас вышла навстречу в прихожую. На ней был китайский малинового цвета стеганый халат: несмотря на раннюю полноту, она часто мерзла. «Что с тобой? — изумилась Анна Семеновна. — От тебя вином пахнет». «Не вином, а водкой... Нюта, мне плохо!» — Профессор порывисто обнял жену и, задыхаясь в словах, сбивчиво принялся рассказывать об Ивлеве, о дурацкой прогулке, о книге, о положении в науке и о живом укоре, который теперь всегда будет стоять перед глазами (дешевые папироски, руки большие, красные — это от каторги — дрожат, и недоуменный взгляд). Она между тем высвободилась из его объятия, помогла ему снять тяжелое пальто, шапку, шарф, промокшие штиблеты, подала шлепанцы. «А сейчас в ванну, — ласково, будто маленькому, приказала она. — Отогреться по-настоящему и смыть всё это, что налипло. И рот пополощи зубным эликсиром...»
Потом он, в полосатой пижаме, успокоенный и обновленный ванной и вкусно заваренным чаем, сидел в кресле; торшер, привезенный из Прибалтики, уютно светил. Нюта опустилась к нему на колени, и ему приятно было чувствовать ее тяжелые мягкие бедра. «Всё завистники, неудачники, — говорила Нюта, прижимая его голову к своей груди. — Ты добрый, совестливый, всем добра желаешь, всем хочешь удружить. Вот и ездят на тебе, а ты только подставляешь спину, чтобы седлали...» «Нет, Нюта, нет, — спорил он, впрочем уже умиротворенный. — Не в этом дело. Время меняется...» «Оно всегда меняется, — мудро заметила Анна Семеновна. — Напишешь новую книжку. Или эту исправишь». (А и правда, — подумал Профессор. — Надо сразу просить второе исправленное и дополненное издание.) Коля Ивлев прикуривал на холодном темном бульваре, но уже несколько в отдалении. Профессор раздвинул халат на груди жены, нашел бледно-желтое пигментное пятнышко, которое они в любовных играх называли островком...
