Ё. Хэмми - Теплая вода под красным мостом
Всё двигались с одинаковой скоростью. Медленно-медленно. Не приближаясь и не отдаляясь друг от друга. Стояла такая темень, что нельзя было даже представить, что где-то впереди может быть свет. У меня было чувство, что всё мы превратились в неких безглазых паразитов, обитающих в желудке кита. Восемь лишённых зрения паразитов копошились на чёрных стенках желудка. И медленно ползли в одном направлении, полагаясь лишь на свой нюх.
Мы перемещались на четырёх «сикло». Это некий вьетнамский вариант велорикш; делают их следующим образом: с велосипеда снимают переднее колёсо и вместо него крепят двухколесную коляску; водитель-рикша жмет на педали — и коляска едет вперед. Нас было шесть мужчин и две женщины. Четверо пассажиров: двое мужчин, включая меня, и две женщины. Вторая четвёрка — водители-рикши.
Мы двигались вперёд единой колонной. Восемь человек, половину из которых составляли пассажиры, а вторую — крутившие педали рикши, тихо-тихо двигались во тьме по одной и той же дороге. Будто бы волей некоего фокусника меня вознесли вверх, в чёрную пустоту небес. Я сидел, выпрямив спину и чинно сложив на коленях руки, весь ужасно напряженный. В такое состояние приводит человека перемещение колонной. К тому же глубокой ночью. Мне казалось, что сидеть в расхлябанной позе, скажем, положив ногу на ногу, просто непозволительно. Женщина постарше ехала в голове колонны, за ней — молоденькая с длинными волосами, третьим был мужчина с заячьей губой по имени Ньем, а замыкал колонну я. Спиной я чувствовал тяжёлое, хриплое дыхание рикши.
Женщина, ехавшая впереди, обернулась и что-то сказала. Следовавшая за ней молоденькая засмеялась и, обернувшись назад, через плечо сидевшего за ней рикши передала «эстафету» Ньему. Он не засмеялся. Но, также через плечо своего велорикши, перевёл для меня на английский:
— Она сказала: «Мой покойный отец говорил мне, что у вшей нет глаз. Хотя отец сам был слепой».
Вши не знают границ… Услышав про вшей, я тут же припомнил эту поговорку. Вши живут, перемещаясь с волоска на волосок. Может быть, потому, что у них нет глаз? Лишённые зрения, вши постоянно пребывают во тьме, для них нет ни грязи, ни света. У меня засвербило в промежности, и я через карман брюк почесал в паху. Около месяца назад я подцепил лобковых вшей.
Навстречу нам двигалось нечто с одним светящимся глазом. Это «нечто» было похоже на одноглазую глубоководную рыбину. Послышались дребезжащие звуки. Всё наши рикши прижались к правой обочине и встали. Одноглазое «нечто» оказалось мотоциклом. Сразу за ним, с грохотом, от которого сотрясалась земля, неслось что-то, похожее на огромный чёрный ящик. Похоже, мотоцикл сопровождал этот «предмет». В темноте я бросил взгляд на встречный сгусток мрака. «Предмет» оказался автобусом. И передние, и задние фары были разбиты, так что света не излучали. Всё боковые окна были открыты, и через них в салон беспрепятственно лился ночной мрак. Можно было разглядеть лишь металлические оконные рамы, а стёкол, возможно, не было изначально. В автобусе сидел один водитель; но только мне в голову пришла эта мысль, как я заметил ещё одного человека, сидевшего у окна. Его чёрное лицо было повёрнуто в сторону. Вид у него был очень важный, возможно он путешественник.
Запах бензина и пыли рассеялся, и в воздухе снова потянуло чем-то сладким, смешанным с запахом свежей рыбы. Мы продолжили путь.
Первая женщина опять что-то громко выкрикнула. В ответ вторая женщина снова засмеялась, на сей раз как-то заискивающе. Она передала сказанное по эстафете Ньему, а тот перевёл для меня на английский.
— Она говорит: «Отец рассказывал мне, если вши заведутся у чернокожего, то и сами становятся чёрными, а если у белого, то становятся белыми. Хотя отец был незрячим».
Мне подумалось, что в окружавшей нас темноте вши, по всей вероятности, абсолютно чёрного цвета. Почёсывая в паху, я попытался припомнить имя ехавшей впереди женщины. Я виделся с ней в борделе с месяц назад. У женщины было крупное лицо. На левой щеке красовался свежий синяк. Синяк был огромный, величиной с ладонь. Когда Ньем появился из глубины комнаты, я невольно обратил внимание на его не очень чистую правую руку. Тогда я помнил её имя, а тут вдруг забыл.
Ах да, её зовут Дзуон, Дзуон. Думаю, что это она наградила меня лобковыми вшами. Она подарила мне вшей, которые не имеют органов зрения и меняют свой цвет в зависимости от цвета кожи хозяина. Дзуон, прячущая в темноте огромный, величиной в пол-лица, синяк и пестующая в волосах на лобке множество чёрных вшей, сейчас бесстрашно едет во главе нашей колонны. Она вроде как наш командир и ведет караван за собой.
Мы уже проехали, пожалуй, километра два… Мой нос ощущает резкий, тяжелый запах пота, исходящий от сидящего сзади рикши. Он похож на запах влажной грязи. Дыхание у рикши более хриплое, чем в начале пути. Сколько можно ехать без отдыха? Не разорвётся ли у него сердце? Меня охватило беспокойство. Но оно тотчас же растворилось во мраке.
Деревья, тянувшиеся по обе стороны дороги, кончились, справа в темноте возвышалась дамба. Я сказал «деревья», «дамба», однако всё это условно. Очертания были настолько нечёткие, что я не мог утверждать это с определённостью. Я просто имел в виду, что чёрный цвет «аллеи» и «дамбы» был иным — глянцевито-блестящим по сравнению с окружавшим нас мраком, они словно проникали сквозь него — или скорее отталкивали окружающую тьму. Такое складывалось впечатление. Вот что я имел в виду. Ведь впечатление — это главное. Трудно поверить, но, поддавшись впечатлению, я потянул за ниточку воображения и на холсте мрака нарисовал целую картину. Я чувствовал, что слева простирались заливные рисовые поля. Прежде я думал, что дорога, по которой мы ехали, совершенно прямая, а она, скорее всего, понемногу уходила вбок. Возможно даже, где-то мы свернули совершенно на другую дорогу. Если бы это было не так, то смог бы я, когда пропали деревья, столь остро почувствовать близость дамбы и заливного рисового поля? С другой стороны, вполне возможно, что это только иллюзии. Ниточка воображения, за которую я потянул, и то, что скрыто во мраке, могут не совмещаться друг с другом. И тут мне страшно захотелось услышать плеск воды и кваканье лягушек в подтверждение своих догадок относительно дамбы и полей. Но ни плеска воды, ни кваканья пока не было слышно. Если я прав, то хотя бы должен быть запах воды. Так и есть: из-за горы справа, которую я в темноте принял за дамбу, в самом деле доносился запах воды. А за дамбой во тьме, возможно, медленно-медленно струит черноту большая река.
Мы продолжаем продвигаться колонной. Возможно, вдоль чёрной реки.
Неожиданно молоденькая женщина низким голосом затянула песню:
Мэтой дай эндзак бьен сяу…
Ботой дай эндзак бьен сяу…
Я расслышал только это. Хоть женщина была совсем юной, голос её временами звучал как-то надтреснуто, сипловато. Заключительные музыкальные фразы, монотонно повторяющиеся, звучали на тон выше. Последние такты всегда были ударные. Мелодия напомнила мне песню маленькой нищенки, которую я встретил на пути из Ханоя в Ланг Сон. Она отбивала такт, аккомпанируя себе двумя зажатыми в пальцах алюминиевыми ложками. Поскольку до повышения тона в конце фразы практически не было никаких модуляций, пение было скорее похоже на мелодекламацию. Мне подумалось, что для нашего каравана, едущего куда-то кромешной ночью, подобная мелодия, возможно, именно то, что нужно. Мы двигались колонной в такт песне, которую пела молоденькая женщина.
Иногда я смотрел на всех нас как бы издалека, со стороны рисового поля. Четверо велорикш, сохраняя равную дистанцию, словно скользят в пахнущей рыбой тьме. И пейзаж представлялся мне выхваченной ножницами из общего мрака четырехугольной картинкой. Дзуон, молоденькая женщина, Ньем, я… Всё сидят в чопорных позах, выпрямив спины. Мы замерли, почти не шевелясь, только пристально вглядываемся в подступающую вплотную тьму. Ветер треплет длинные волосы молоденькой женщины, лежащие свободными прядями, и они касаются носа сидящего сзади рикши. Всё рикши нагнулись вперед и натужно крутят педали. Процессия большеголовых чёрных ворон. Глядя со стороны на эту картинку, я невольно задавался вопросом — а куда, собственно, эти люди едут в такую тёмную ночь?
Мэтой дай эндзак бьен сяу…
Ботой дай эндзак бьен сяу…
Я спросил Ньема, о чём поёт молодая женщина. Он как-то сердито сказал, что не знает. Я попытался вспомнить имя поющей. Перед отправлением я поинтересовался в заведении, как её зовут. Она была новенькой и сидела в глубине комнаты. Кассетник китайского производства крутил песни дуэта «The Carpenters»[3]. Рядом в какой-то фатоватой позе стоял Ньем. Я всё пытался рассмотреть его правую руку. Так, чтобы он не заметил. Мне отнюдь не улыбалось, чтобы меня двинула по физиономии та же рука, которая, возможно, ударила Дзуон. Как-то не хотелось красоваться с синяком на щеке. Кривя свои темно-красные губы, Ньем спросил на английском, готов ли я отдать пятьдесят долларов. Когда я сказал, что это слишком дорого, он скостил цену до тридцати:
