Николя Фарг - Вот увидишь
Глядя прямо мне в глаза, словно подбадривая меня, чтобы я продолжал, она медленно кивала.
— Вот сейчас, например, из того, что вы мне говорили, я услышал только самое начало. А потом сразу задумался о том, что касается меня одного. Я стал размышлять, как ваш сын может нормально жить без отца. Я сравнил вашу историю с моими отношениями с собственным сыном и понял, что никогда не мог бы жить вдали от Клемана. Тут меня захлестнула волна разных воспоминаний, и я перестал вас слушать.
— Но ведь это нормально, — улыбнулась она, с присущей ей снисходительностью. А потом добавила: — Боюсь, таково большинство людей. Просто вы достаточно честны, чтобы признаться в этом.
Нахмурившись, я отверг ее комплимент.
— Я прилагаю неимоверные усилия не только для того, чтобы у собеседников создалось впечатление, что я их слушаю, — сказал я, — но также и для того, чтобы вообще участвовать в каждодневной жизни.
Она вопрошающе прищурилась.
— Я хочу сказать, что это не потому, что я чудак. Но я не люблю развлекаться, не люблю ходить в гости, отмечать дни рождения, встречать Новый год, ходить танцевать — я вообще не люблю праздников. Всякий раз я себя заставляю. Впрочем, я все делаю через силу. Только когда я занимался сыном, у меня не было ощущения, что я себя заставляю. Притом что я всегда считал себя неспособным по-настоящему прийти в движение.
Она продолжала улыбаться, словно столь откровенное перечисление таких неисправимых пороков на самом деле скрывало внутреннюю честность и внутреннее благородство.
— Я даже подозреваю, что на самом деле, несмотря на видимость, я совершенно не способен по-настоящему любить женщину. Сперва мне кажется, что я люблю, потом мне надоедает, но недостает смелости уйти. Ничто подолгу не интересует меня. Для этого у меня чего-то не хватает. Я холоден.
Гислен по-прежнему медленно кивала. Но казалось, все в ней спорило со мной: ярко-оранжевая лента, которой были схвачены ее волосы, подведенные черным карандашом глаза, ее ожерелье из льна и волокон листьев рафии, ее сияющие белизной зубы. Я умолк, поскольку мне нечего было добавить в свою защиту, она совсем перестала улыбаться и поднесла чашку к губам.
— Вы так думаете, — сухо и непринужденно произнесла она, отвела от меня взгляд и залпом допила чай.
Каждый раз, когда на экране моего мобильника высвечивалось имя Элен, у меня внутри что-то сжималось, напоминая, что я до самой смерти не смогу окончательно освободиться от нашей истории.
— Ты знал, что Клеман зарегистрирован в Facebook? — спросила она бесцветным голосом, хотя решила никогда не показывать при мне слабости.
Facebook? Конечно нет, я не знал. Во-первых, про Facebook мне было известно разве что само название. В противоположность большинству людей моего поколения, у меня не хватило любопытства подключиться к нему только ради того, чтобы избегнуть участи слишком рано прослыть старым мудаком. Испытывая к ним те же предубеждения, что по отношению к рэпу, телевизионным реалити-шоу и штанам с висящей ниже колен мотней, я предпочитал держаться подальше от таких новомодных штучек, как Facebook, чат, My Space и Twitter.
Элен уточнила, что тревогу забил ее племянник Александр, обнаружив на «стене» Клемана видеоролики, которые могли бы объяснить несчастный случай.
— Клеман никогда не говорил тебе о видео, которым он обменивался по мобильнику со своими друзьями?
Чтобы посмотреть, достаточно было зайти на Facebook, ввести электронный адрес Клемана, а потом его пароль. Александр сообщил его Элен: «Ариана».
— Кстати, он тебе когда-нибудь рассказывал об этой Ариане?
После очень короткого разговора с Элен, в котором ничто не давало оснований предположить, что одно и то же небо опрокинулось на головы нам обоим: ни слова, ни тон, — я, с сильно бьющимся от волнения сердцем, включил компьютер и вошел в Facebook. Увидев в рубрике «Профиль» неизвестную мне фотографию Клемана, я испытал шок. Крупное зерно снимка, его взгляд, немного в сторону относительно объектива, книжный шкаф в гостиной, который можно было различить на заднем плане, — все указывало на то, что автопортрет сделан веб-камерой моего компьютера, стоящего на письменном столе.
На большинстве известных мне его фотографий Клеман улыбался. В основном потому, что человек, который держал фотоаппарат (я, его мать, мой отец, школьные фотографы), об этом просил. Улыбка, хотя и вынужденная, выражала его готовность повиноваться и всю его внутреннюю доброжелательность.
Когда он вступил в подростковый возраст, у него все чаще стало резко меняться настроение, он кривился в ответ на мои требования повторить плохо выученный урок или подтянуть джинсы. На его гримасы я реагировал криками и угрозами, свирепость которых увеличивалась обратно пропорционально их эффективности. Так вирус постепенно мутирует под действием вакцин, пока не сделает их абсолютно бессильными.
Так вот, несмотря на его все более наглые гримасы, Клеман был мальчиком очень доброжелательным и безобидным. Он крайне редко решал, что не стоит улыбаться на фотографии (главным образом, когда вместе с ним фотографировался я). Тогда в худшем случае его лицо выражало общее неудовольствие, это был один из таких не имеющих последствий приступов неповиновения, которые может себе позволить только в семье человек очень вежливый, очень доброжелательный и очень безобидный; посторонним незачем это демонстрировать.
На этой самостоятельно снятой и помещенной им на страницу Facebook фотографии Клеман не улыбался. Но не как очень воспитанный двенадцатилетний ребенок, для которого это, возможно, единственный способ сказать «дерьмо» своему отцу. Он не улыбался просто как мальчик, который хочет, чтобы товарищи принимали его всерьез.
Поскольку он никогда меня не «приглашал», я и не знал о существовании этой страницы. Судя по всему, он решил, что, опустив голову, сжав челюсти и глядя прямо перед собой, со своей серебряной цепью, подчеркнуто хвастливо выпущенной на футболку, он в глазах всех своих Бакаров, Саидов, Кевинов, Марий, Раний и Ариан будет выглядеть мужественнее и привлекательнее.
Эту серебряную цепь он настойчиво просил у меня на свой последний день рождения, а я первое время клялся, что никогда ее не куплю.
— Во-во, — злобно насмехался я над ним в гостиной, — теперь со своими висящими ниже задницы джинсами и своим рэпом ты будешь выглядеть как настоящий подонок!
Что я за жалкая тряпка! Приняв решение купить ему ее, эту цепочку, но не такую толстую, не такую «подонскую», как он хотел, договорившись с ним, я таким образом не только выдал собственную мягкотелость, но и разочаровал Клемана, еще раз доказав, что не способен научить его принимать твердые решения: толстая цепь или вообще ничего.
Так вот, с этой слишком тонкой цепочкой полуподонка, висящей поверх футболки, стараясь взглядом начинающей рэп-звезды смотреть прямо в объектив моей веб-камеры, он, разумеется, думал, что будет столь же мужественным и красивым, как все его друзья.
У Клемана, по кличке Toxic Kougar, было сто тридцать семь друзей.
В рубрике «Пол» он пометил «мужской», в рубрике «День рождения» — «6 мая 1997», «Родной город» — «Париж, 13-й округ и Венсенн», «Семейное положение» — «одинокий», «Интересы» — «женщины», «Политические взгляды» — «смерть Сарко», «Религиозные взгляды» — «мусульманин», «Группы» — «Bonbons langues de chat»[36], «Mafia K’1 Fry», «Симпсоны», «Лионель Месси»[37], «Растянуться в постели после трудного дня». Он был «Член группы»: «Если ты тоже каждые пять минут смотришь на часы во время уроков», «Один евро на исследования против СПИДа», «Мы друзья в Facebook, но при встрече не здороваемся», «У всех нас есть один препод, который всегда носит одну и ту же одежду», «Если ты тоже в школьные годы слышал „Ты хуже всех в классе!“», «Могу собрать 500 000 человек, которые ненавидят „Tokio Hotel“», «Если ты тоже в классе делаешь черт знает что, а дома благоразумен».
Мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, что ровесникам Клемана Facebook предоставляет возможность держать своих корреспондентов в курсе всей своей деятельности, которая главным образом связана с использованием опций, предлагаемых самим сайтом.
Двадцать третьего июня, всего за два дня до смерти Клемана, когда я даже не представлял, что он умрет столь непредвиденным и чудовищным образом, когда этот такой обыкновенный день был еще обречен навеки остаться обыкновенным в его жизни и в моей, так вот, двадцать третьего он написал сообщение. Последнее, которое, если бы не его смерть, осталось бы таким же обыкновенным, как этот день: «Toxic Kougar смастрячил се ирок».
«Toxic Kougar сделал себе ирокез», — перевел я после очередного замешательства.
— К чему, — заорал я однажды в гостиной, неожиданно склонившись к экрану его мобильного телефона, в котором он как раз писал сообщение, которое меня никак не касалось, — к чему стараться писать таким идиотским способом, когда ты безупречно грамотен? Чтобы делать как все, так, что ли? — добавил я со зловещей улыбкой. — Чтобы превратиться в такую же посредственность, как твои одноклассники?
