Андрей Столяров - Не знает заката
– Не забывай, что это в значительной мере игра, – говорил Борис. – Конечно, это – игра в судьбу и, тем не менее, – только игра. А у каждой игры есть свои правила. Нарушив их, мы обязательно проиграем. Даже хуже – нас тогда не возьмут в эту игру. Здесь работают те же законы рынка: если все гонят «паленую» водку, которая стоит раза в три-четыре дешевле, то мы не можем производить настоящую, слишком велики будут накладные расходы. Да и потребитель этого не поймет. Он уже привык к определенному вкусу… Главное тут – не переживать. Моральный императив, корректирующий реальность, в данной ситуации не работает. Он уже распался, как и все остальное. Какой, к черту, императив в мире фантомов?..
Мне это все равно не нравилось. Правоту Бориса я, разумеется, понимал, для этого достаточно было время от времени просматривать текущую прессу: сегодня – одна потрясающая сенсация, завтра – другая. Послезавтра – третья, которая заслоняет собою обе предшествующие. А через месяц ни первую, ни вторую, ни третью никто не помнит. Уже проехали, уже заполонили сознание новые миражи. Считается, что – это вырожденная реальность, тотально размонтированная среда, где даже в принципе невозможны никакие устойчивые координаты; нельзя поэтому отличить добро от зла, ум от глупости, истинное от ложного, отсутствуют аксиоматические критерии, нет того вертикального измерения, с которым можно было бы что-то соотнести, тотальная равнозначность всего, а потому любой тезис имеет право на существование. В результате модели плывут как пузыри на воде – теснятся, лопаются, не оставляя после себя ничего. И, отрываясь иногда от экрана компьютера, глядя через окно на бульвар, стиснутый вязью решеток, на крышу двухэтажного флигеля у громады универмага, на вспыхивающую рекламу, на струи дождя, выныривающие из пустоты, на очумелый транспорт, на солнечные просветы меж липами, я тоже ощущал себя скачущим по воде пузырем, который через секунду лопнет, не оставив и тени воспоминаний.
Однако были в такой ситуации и свои преимущества. Если все, чем мы занимаемся, – только модели, если это только фантомы, вспыхивающие и угасающие навсегда, то и переходить от одной модели к другой следует безо всяких усилий. Переключаться, как телевизор: с фильма на репортаж о футболе, с концерта – на круглый стол по проблемам исторического наследия. Должен быть механизм, отделяющий одно от другого, по возможности безболезненно осуществляющий смену координат.
Короче, где-то, наверное, через год после прихода в группу я осознал значение ритуала.
Ритуал – это поистине великая сила. Не напрасно американские психологи, занимающиеся вопросами повышения производительности труда (просматривал я однажды исследования на эту тему) считают, что путь человека до места работы должен составлять не менее получаса. За более короткий период человек не успевает психологически перестроиться. Правда, за более длинный, что характерно для мегаполисов, он уже слегка прогорает. Полчаса – это, по-видимому, оптимальный срок. И не напрасно в советское время вся наша жизнь состояла из бесчисленных ритуалов. Прием в пионеры – торжественный ритуал, прием в комсомол – ритуал, который, по идее, должен запомниться навсегда, прием в партию (КПСС), если уж угораздило туда вступить, – целое священнодействие, долженствующее полностью преобразить человека. Он теперь сначала – член партии (напоминаю – КПСС), а уж потом, если получится, все остальное. Собственно, в этом и состоит значение ритуала: человек пересекает черту, отделяющую прежнюю жизнь от той, которая с этого мгновения начинается, он становится новой личностью, обретает принципиально иной социальный статус, очищается от мелкого мусора, накопленного в предшествующей инкарнации. Кстати, церковь это тоже хорошо понимает. Несмотря на аскезу, декларируемую практически всеми мировыми религиями, несмотря на проповедь смирения, бедности, воздержания и всяческого отстранения от мирских соблазнов, ритуал приобщения к божеству, крещение, скажем, или причастие, совершается со всей возможной торжественностью. Да и древние ритуалы, посвящение, например, мальчика в мужчину-охотника, обставлялись, как правило, весьма впечатляюще. Обычно – ночью, когда восприятие мира обострено, обычно – вне территории племени, на землях, заведомо внушающих тревогу и опасения, обычно – через некое испытание, которое соискатель обязан пройти.
Одно время мы вместе с Аннет даже пытались разрабатывать некий проект, предполагающий ритуализацию школьного образования. Ведь какие, собственно, ритуалы у нас в школе? «Первый раз в первый класс» и далее – уже «последний звонок». А между этими вехами – десять лет нудной зубрежки. Временная дистанция слишком большая. Ни ребенок, ни старший школьник не могут ориентироваться на такой отдаленный смысловой горизонт. Тем более – оценить нужность знаний, которые в них вкладывают. В результате – административное принуждение, «родителей в школу!», стойкая, почти на всю жизнь неприязнь к самому процессу образования. Ясно, что эту дистанцию надо разбить на более короткие интервалы, отделить каждый из них особой ритуальной границей. Скажем, первый – четвертый класс, пятый – седьмой, восьмой – десятый. Чтобы переход с каждой предыдущей ступени на следующую действительно стал событием. Менять, например, форму одежды. Официально предоставлять внутри школы мелкие льготы и привилегии. Что делать, если человек так устроен, что за жестяной значок в три копейки, чисто условно выделяющий его среди других, готов напряженно трудиться – месяцы, годы. По-моему, неплохой был проект. Жаль, что Борису тогда не удалось никого им заинтересовать. Впрочем, это естественно. Эпоха «первоначального накопления». Сейчас работают только «короткие деньги». Вложенный капитал должен приносить прибыль немедленно. А тут – непонятно как, непонятно зачем, главное – непонятно, кто и что с этого будет иметь. Не видно политических дивидендов.
Для меня обязательным ритуалом является утреннее приготовление кофе. Это именно тот до мелочей выверенный обряд, которое приводит меня в нормальное рабочее состояние. Правда, и обставлен он должно быть именно как обряд: джезва – непременно медная, темная, украшенная выпуклым восточным орнаментом, никаких там никелированных прибамбасов, ручка – длинная, с деревянным обрамлением на конце, чтоб не обжечься, когда снимаешь с огня, а от кофе, кстати самого обычного сорта, требуется лишь одно – он должен иметь настоящие запах и вкус, так чтобы вдохнул, сделал глоток – и захотелось жить. Единственная уступка, которую я в данном случае делаю, – это беру стандартный машинный помол из вакуумной упаковки. Не следовало бы, конечно, проявлять слабость, однако выслушивать по утрам скрежещущие завывания кофемолки я просто не в состоянии.
Да, ритуал – это великая сила! К тому времени, когда кофе распространил дразнящий свой аромат по всем закоулкам, когда постель была убрана, а на журнальный столик, с которого я предварительно смахнул тряпкой пыль, были положены лист бумаги, заточенный карандаш, авторучка, и отдельно – серая папка с документами по истории Клуба, остатки сна у меня уже совершенно развеялись, я был свежий, готовый к свершениям, полный энергии и надежд. Будто внутри что-то действительно переключилось. У меня даже перестал болеть ушибленный вчера бок. Впрочем, и болеть, говоря откровенно, там было особенно нечему. Это если потом, где-нибудь в подходящей компании, под хороший коньяк, прослаиваемый закуской, неторопливо повествовать, как однажды тебя сшибла машина, можно создать впечатление, что жизнь тогда висела на волоске. Однако для самого себя я мог не сгущать краски. Ничего страшного при вчерашнем наезде не произошло. Бампер, как потом выяснилось «жигулей», сшиб меня достаточно мягко, я не столько упал, сколько споткнулся от неожиданности и просто сел на асфальт. По-моему, даже успел выставить руки. Правда, когда садился, ударился бедром о поребрик. Уже возвратившись домой, обнаружил на боку длинный кровоподтек, который к вечеру посинел и стал отдавать при движении туповатым нытьем. Более – никаких последствий. Даже водитель, наехавший на меня, испугался значительно больше. Это был мужчина лет, вероятно, пятидесяти, рыхловатый, отечный, с объемистым животом, заметно выпирающим из рубашки, с короткими толстыми ручками, которые ни на секунду не могли успокоиться, с овальной лысиной, окаймленной, будто в насмешку, остатком волос. Он, видимо, страдал сердечной одышкой: всхлипывал мелко и часто, с какими-то астматическими присвистами, то и дело прижимал пухлые ладошки к груди, несчастным голосом повторял, что не может понять, как такое могло случиться.
– Тридцать лет за рулем… Честное слово… Был абсолютно уверен, что поворачиваю вон на том перекрестке… Затмение какое-то, то есть… Честное слово… Тридцать лет за рулем…
