Лоренс Даррел - ЛИВИЯ, или Погребенная заживо
Ночь за ночью он ворочался на шершавой простыне, изнемогая от бессонницы и неотвязных мыслей. Он прокручивал в уме свою жизнь, и она разматывалась, будто лента непрерывных горестей, в обратном направлении, от настоящего к смерти отца и к грустным школьным дням. (В его характеристиках всегда писали: «Мог бы достичь большего, если бы поменьше мечтал».) Единственным утешением Феликса стали книги, а потом он начал изображать горячий интерес к католицизму, потому что так ему удалось завести друзей, и было чем убить время. Он чувствовал, что если не найдет себе полноценного занятия, невыносимое бремя скуки и тоски доведет его до сумасшествия, он заболеет, как тогда это называли, «мозговой горячкой». Всякий раз, подумав об этом, он неслышно шептал: «О Господи, только не это». Боже упаси, надо с кем-нибудь разговаривать! Когда Феликс получил сообщение Блэнфорда — о том, что тот летом будет жить неподалеку от Авиньона, к глазам его подступили слезы, он не смог сдержать короткого рыдания. Словно камень упал с души.
Все эти долгие одинокие ночи Феликс ощущал себя почти так же, как сам город — все в прошлом и ничего в настоящем. Интересно, известно ли Галену о гостях, знаком ли Блэнфорд со стариком? Узнать негде! Галену никогда даже в голову не приходило сообщать о своих частых отъездах и приездах, но он точно несколько месяцев в году обязательно проводил в полуразрушенном шато, который, как предполагал Феликс, не восстанавливал исключительно из скупости. Он объездил всю Европу, следуя вдоль ниточек паутины, которую сплел благодаря богатству, играя в банковские и политические игры. И повсюду его сопровождал негр Макс, слуга и шофер, который при определенном освещении был не просто коричневым, а темно-фиолетовым, а также немой (буквально) секретарь. Гален сам выбрал его, со смехом откомментировав, что тот умеет отдавать приказания и добиваться их исполнения. Секретарю не требовалось слов, достаточно было кивка.
И еще, куда бы Гален ни ехал, туда же отправлялся Вомбат, восседая на мягкой бархатной зеленой подушке с монограммой в виде короны. Его родословная давала ему такое право, ибо Вомбат воистину был императором теперешнего странного, довольно унылого дядиного дома, дома, оставшегося без присмотра матери Феликса. Макс обожал хозяйского кота, носил его очень почтительно, словно камергер — королевский ночной горшок. А полуослепший, к тому же страдавший астмой Вомбат нрава был дикого: если протянуть к нему руку или сказать «кис-кис», он, сразу же ощерившись, шипел или угрожающе горбил спину. Гален выпивал иногда вечером пару бокалов вина, и это настраивало его на сентиментальный лад — тогда он сообщал Максу, что, мол, кот — его единственный друг, ведь все остальные любят не его, а его деньги. Только Вомбат любит его по-настоящему. Но стоило ему протянуть к зверю руку, как у того раздувалась шея и выгибалась спина, словно у кобры, с шипением раскрывающей свой капюшон: дескать, не приставай, старый!
Увы, о Феликсе Гален почти не вспоминал, хотя на каждое Рождество присылал ему дешевенькую открытку с изображением падуба и малиновки. Подпись всегда была его собственной, но адрес на конверте написан корявым почерком секретаря. Итак, летом — пыль, ветер, шум, порошок от блох и ритуальные шествия грязнуль-монахинь и священников; зимой — гололед и стужа, и обмелевшая река, воды втрое меньше, чем летом. Le cafard,[78] одним словом, лютая тоска, хуже не бывает. У него не было сомнений, что когда-нибудь из-за ночных шатаний его случай назовут «прогулочной» паранойей.
Открытку Блэнфорда он положил на стол, как драгоценный талисман; наклонился пониже, еще раз прочитал, сделал несколько глубоких вздохов, чтобы справиться с волнением. Потом он запер маленький стенной сейф, где лежали длинные блоки марок и шесть незаполненных паспортов, и вышел в сад, с мягким щелчком захлопнув дверь. До чего же он ее ненавидел, и этот вечно заедающий замок! Дверь была стеклянной, состояла из четырех квадратных витражей с очень волнующими сюжетами; когда на них падали солнечные лучи, начиналась настоящая вакханалия цветов. И если кто-то в эти часы шел по холлу, лицо его делалось то ярко-желтым, то кроваво-красным, то синим, то зеленым, то мертвенно-бледным. Такие сугубо театральные световые эффекты обычно здорово пугали несчастных посетителей.
Феликс поднял воротник пальто, повесил на руку трость, надел перчатки и начал свой неспешный мученический ночной променад.
Луна клонилась к западу, в сторону зубчатых крепостных стен; едва завернув за угол скотобойни, где всю ночь звенела проточная вода, словно это был общественный писсуар, он увидел знакомого маленького фонарщика, вышагивавшего прямо перед ним со своим, похожим на пастушеский, посохом, которым гасил уличные светильники — город мог позволить себе удобные и чистые электрические лампочки всего лишь на нескольких улицах. С эгоистическим сожалением Феликс подумал, что ему будет очень грустно, когда все улицы засияют электричеством, ведь маленькие фонарщики не только помогали сориентироваться во времени (огни гасили ровно в два часа), но скрашивали своим присутствием его унылые прогулки — хоть какое-то общество… Феликс огибал дымчато-серые стены с зубчатыми крышами. К этому времени даже цыгане уходили в свои шатры, а они были самыми неугомонными гуляками, успел заметить Феликс; а он все шел и шел за маленьким фонарщиком, который шагал почти беззвучно и останавливался лишь затем, чтобы погасить огонь в очередном фонаре. Казалось, он срывает головки пылающих цветов, одну за другой; и сразу наступала фиолетовая ночь, полная теней и четко очерченных силуэтов. На улице Сен-Шарль Феликс мысленно пожелал спокойной ночи своему знакомому и резко свернул вправо — в сторону ворот Сен-Шарль, которые в этом месте протаранили массивную глухую городскую стену. Здесь была, скажем так, авансцена бастиона — пыльный terrain vague,[79] кое-где утыканный высокими платанами с едва проклюнувшимися зелеными листочками. Пустырь был почти не освещенный, отличное местечко для темных делишек, можно без хлопот перерезать горло прохожему, устроить драку или прилечь в обнимку со шлюхой. Цыганам оно тотчас приглянулось, и они разбили тут свой лагерь, несмотря на блюстителей порядка, которые время от времени приказывали им убираться. Но цыгане плевать хотели на приказы. Сейчас костры уже догорали, так как все разбрелись по своим повозкам, за занавесками слабо мерцали ночные огни. Кое-какие огоньки можно было разглядеть в шатрах и самодельных укрытиях, там эти люди лежали вповалку, тесно прижавшись друг к другу, как новорожденные котята, чтобы проще было согреться. Феликс и завидовал им, и боялся их, и как только дробь его шагов утихла (когда он вышел за ворота), рука инстинктивно потянулась в карман за электрическим фонариком, хотя до сих пор Феликс пользовался им только при крайней необходимости.
Цыганские костры почти погасли, и даже ослы с собаками как будто спали. Но вот из шатра поменьше вышла девушка, разбуженная его шагами, она возникла словно из земли, и неуверенно направилась к нему, тоненьким голоском клянча милостыню. Девушка двигалась, словно прелестный котенок, широко зевая и вытянув перед собой сухощавые руки. На вид ей было не больше шестнадцати, а яркие залатанные лохмотья придавали ей сходство с Пьеро. На пригожем личике отражалась уверенность в собственной неотразимости, обычная для цыганок. Феликс почувствовал острое желание, в голове у него помутилось… Сине-черные тени от мощных равелинов сгущались в непроницаемую надежную тьму. Почему бы ему не затащить эту пташку в одно из черных укрытий и не запустить холеные консульские коготки в податливую смуглую плоть? Стоит пообещать ей денег, и она тут же согласится.
Увы! Оставалось одно «но» — деньги! Сколько она потребует за свои ласки? Этого он не знал. Зато точно знал, что у него не хватит смелости, нет, не хватит, нарушить все границы, определенные хорошим воспитанием. Чудовищное отчаяние охватило Феликса, когда он отмахнулся от этой искусительницы. Торопливо проходя мимо, он почувствовал, как она хищно вцепилась в его рукав. Босые ножки ступали по земле совершенно бесшумно. Ну и ударила бы его, а после бы изнасиловала — с уничижительной невозмутимой гордостью, пока он будет валяться без чувств… тогда, по крайней мере, его не будет мучить стыд за столь циничный разврат. А как насчет платы за гонорею, которая почти наверняка будет ему обеспечена? Лечение будет дорогим, да еще болезненным. Это он знал точно, поскольку однажды провожал перепуганного приятеля-студента в больницу на Грик-стрит. Бедняга расплачивался за грехи своего двадцать первого дня рождения, проведенного по традиции в «Мешке гвоздей». Из сочувствия Феликс несколько раз ходил с приятелем на первые радикальные «процедуры» и наблюдал за этими кошмарными манипуляциями со страхом и отвращением. Даже само помещение внушало ужас: длинные, с мраморными стенами кабинки с унитазами, тихое урчание воды, ряды высоко закрепленных белых емкостей с длинными тонкими трубками — клизмы… Неужели это единственный способ лечить нечистую болезнь? Вливают в несколько этапов марганцовку (жидкость Конди), которой пациент должен писать, со всей силы. Потом — очистительные процедуры на весьма чувствительной слизистой оболочке внутри уретры, где скапливается инфекция. Хирург засовывает маленький, похожий на металлический зонтик, катетер в член и постепенно открывает его наподобие зонтика, расширяя вход. Это чтобы разъединить пораженные участки — для дальнейшей обработки. Настоящая пытка. Разок такое увидишь, будешь помнить всю жизнь.
