Ричард Хьюз - В опасности
Воды они хотели раньше всего. Но бидоны затыкают деревянными пробками, а пробки имеют способность сокращаться и разбалтываться в горловине. И при сильном волнении могут вылезти. Так и случилось. Бидонов нашлось много, воды — мало, да и та частью смешалась с морской, так что пригодной для питья было совсем чуть-чуть. Ее поделили, а потом принялись за сухари.
Большинство бочонков протекло или лопнуло. Но немного сухарей им досталось. Мистер Макдональд, опаленный и рассерженный, бродил по палубе, держа в обеих руках по бесполезному сухарю. Бесполезные?
— Это молодым в самый раз, — хрипел он, — но как прикажете грызть корабельный сухарь зубными протезами? — И пустота в его желудке откликалась ритмичными гулами, похожими на удары молота.
Внизу, в холодильнике, хранилась обильная снедь. Мясо, яйца, масло, салаты — все что душе угодно. И все — в холодильнике.
— Может, попробуем открыть холодильник? — спросил капитана старший стюард.
Но капитан запретил. Если его открыть, все будет испорчено. Пока перед дверью плещется морская вода, холодильник открывать нельзя.
Хотя, конечно, без электричества все и так скоро испортится.
И в десятый раз стюард стал обшаривать кладовую, залезая в каждый уголок и щелку, и на этот раз кое-что нашел. Он нашел апельсин и яблоко и отнес капитану.
Капитан Эдвардес принялся есть половину апельсина, вторую собираясь оставить помощнику. Но после первого укуса челюсти взяли над ним власть. Он не мог остановиться и съел весь. Сообразив, что случилось, он отправился искать помощника.
Он нашел его, отдал ему яблоко и сказал ему:
— Мистер Бакстон, я сыграл с вами некрасивую шутку. Был еще апельсин, и я его весь съел.
Глава X
(Суббота)
Посасывая яблоко на мостике, Бакстон вдруг понял, впервые в жизни, почему он пошел в моряки (а плавал он уже двадцать пять лет). Потому что он любил Добродетель и не был Экономическим человеком.
Экономический человек продает свой труд за деньги. Работа для него то, чем он готов заниматься пропорционально оплате. Его рабочий день — это определенное количество часов, которые он согласен потерять, дабы получить средства к существованию и наслаждаться досугом.
Человек вольной профессии тоже называет свое занятие работой, но смысл вкладывает в нее прямо противоположный. Потерянными он считает часы, когда не работал. Оплата? Конечно, он рассчитывает, что ему заплатят, — воздухом сыт не будешь. Но если Экономический человек видит в работе средство для получения денег, то Профессиональный человек смотрит на деньги как на средство для того, чтобы заниматься работой.
Все это очевидно; но именно такова была суть рассуждений Бакстона. Только лишь суть, потому что от голода мысль его была отрывистой, мерцающей, не такой связной, как я ее здесь излагаю. Это была одна причина, почему он стал моряком. Мореходство — чуть ли не единственная вольная профессия, доступная бедному человеку.
Но как профессия мореходство кажется какой-то аномалией: разве движущая сила его не Торговля? Однако ноги этого колосса опираются на две разные системы ценностей. Я хочу сказать, raison d'etre его экономический, а его практика оценивается по критериям вовсе не экономическим: их нельзя назвать иначе как моральными, и приложимы они именно к этой профессии. Ибо работа в море требует определенных качеств — добродетелей, если угодно, не свойственных отношениям нанимателя и нанимаемого на суше. На суше обязательства работника ограничены; в море неограничены. От моряка может потребоваться, чтобы он отдал все свои силы и даже жизнь. Ему это не навязали, ему не подсунул это обманом наниматель — это присуще профессии, которую он избрал. Неизбежный изъян? Удивительно, но люди определенного типа, такие как мистер Бакстон, идут в море именно по этой причине.
Могу только предположить, что Добродетель (в римском, а не викторианском смысле) у некоторых людей — естественный инстинкт: они не могут быть счастливы, если не находят ей применения.
Кроме того, это профессиональное отношение свойственно не только самому моряку: это инфекция, распространяющаяся по всему судоходному комплексу, и она вспыхивает в самых неожиданных местах — даже в кабинетах правлений. Вы подумаете, что по крайней мере владельцы должны быть Экономическими людьми, озабоченными только наживой. Конечно, и среди них нередки люди, спешащие разбогатеть. Но некоторые владельцы не таковы. Все они получают изрядный доход от своего дела, живут в достатке и комфорте, но зачастую не имеют и десятой доли того, что могли бы выжать из флота, если бы относились к нему как к дойной корове. Они отбирают столько, сколько им нужно, чтобы держать дом, приличествующий должности лорда-мэра или иной какой-то, выпавшей на их долю; все остальное они вкладывают в те же суда. Кажется, для них важнее отличные суда, чем отличные жены или удовольствия, — да что угодно, пусть самое отличное.
Из этого одинакового профессионального отношения к флоту по обе стороны кассы вытекает один серьезный результат. Моряки ожидают от владельцев почти таких же высоких норм поведения, как и друг от друга. Всякое действие владельцев рассматривается всем флотом и подвергается высокому суду. И приговор всегда будет гласным, удобно это кому-то или нет. Если добродетель владельца (опять-таки в римском смысле) обнаруживает изъяны, бывает так, что командиры готовы провалиться сквозь землю от стыда; но делать вид, будто никто не заметил позора, они не станут.
Впрочем, мы немного отклонились от размышлений Бакстона, который стоял на мостике держась за поручни. Снаружи его терзал ветер и нескончаемый рев, изнутри точил голод и усталость, но по тонкой бесплотной оболочке между ними разливалась какая-то теплая волна удовлетворенности.
2
Ветер ревел, гигантские оперенные волны, закручиваясь, валились с неба; но, укрывшись за передней надстройкой, держась за остатки грузовой стрелы, стоял маленький молодой озябший китаец. Пена обдавала его иной раз до пояса, но его рябое лицо было серьезным, сосредоточенно-отрешенным. Он пытался зажечь фейерверк. Фейерверк был адресован Небесной Фее госпоже Тяньфэй, поскольку она одна во всем небесном собрании (да еще, может быть, сама Гуаньинь) могла справиться с этим старым, одышливым, желто-белым мешком, Драконом Ветров.
Когда-то Тяньфэй была девочкой, развитой и набожной, страдавшей припадками. Родилась она на острове Мэйчжоу в провинции Фуцзянь в 742 году н. э. В пять лет она умела читать молитву бодисатве Гуаньинь, а в одиннадцать — исполнять обрядовый танец Наньцзе-Лошень. Однажды, когда она была в трансе, ее душа полетела спасать братьев, попавших в шторм на лодках, далеко от дома. И они действительно увидели сестру, идущую к ним по воде. Но потом она исчезла — в эту минуту встревоженные родители вернули ее душу в тело, гонгами. Они поторопились, сказала им Тяньфэй: братья терпели бедствие, и она успела спасти только троих (четвертый в самом деле так и не вернулся домой).
Умерла она ребенком.
Но миссия ее не завершилась. Теперь никакие гонги не могли отозвать ее душу, когда она шла по морю. Снова и снова, когда разражалась буря и слабело сердце бедных моряков, они видели, что она идет к ним по водам и усмиряет воды на ходу. Неофициально она стала святой — покровительницей моряков, и на многих опасных берегах выросли ее кумирни. В начале XII века она спасла жизнь императорскому послу, и тогда ее святость, давно признанная в народе, наконец-то стала официальной; император, будучи главой церкви, канонизировал ее (и с тех пор всякую Деву Милосердия китайцы могли отождествлять с Тяньфэй). Теперь, в 1929 году, ее земляк, молодой Пин Цяо, родившийся на зеленых берегах Фуцзяни, возился с мокрым порохом, чтобы позвать ее на помощь.
Его друг Ао Лин, чуждый этих суеверий, наблюдал за ним из двери средней надстройки со злым презрением.
Ао Лин больше не мог терпеть. В приступе ярости он выскочил на колодезную палубу, выбил из рук у Пин Цяо шипящую дрянь и тумаками загнал его обратно в среднюю надстройку.
Там было вавилонское столпотворение. Горел керосиновый фонарь, палубные матросы сидели на корточках; после полуденного затишья они не впали снова в прострацию. Люди из машинного отделения стояли над ними, и по большей части говорили они. Журчала и пересыпалась галькой, веселыми носовыми стонами китайская речь.
Ао Лин слушал не вмешиваясь. Главным разговорщиком был Генри Тун, методист. Вид у него был такой, будто он произносит страстную речь; на самом же деле он шутил насчет голода. Снаружи сильный ветер, говорил он, но внутри у него сильнее. Он так голоден, что готов проглотить все судно, и если бы проглотил, оно бы не отделалось сорванной трубой. Внутри у него такой ветер, что разорвал бы весь корпус, лист за листом.
