Юлий Крелин - Исаакские саги
— Несчастье! Человек может быть счастлив, если только вблизи бродит несчастье…
— Опять вы философствуете. Ну, талмудист. Вы в ешиве не учились?
— Вам все шутки, а для мира проблемы. Что же делать! Мы боремся с наступающим агрессивным, по отношению к природе, бытом, мы против губительной технологии.
— Проблема у вас, а не у мира. К тому же ведь без достижений последнего, скажем, века, нам бы сейчас с вами не о чем было бы разговаривать. Сколько бы людей перемерло и от болезней, и от холода, и от голода. Новые лекарства, новые аппараты, новые электростанции, новые виды приготовления пищи, одежды. Людей-то много стало на земле.
— Вот именно. Мы заставим ликвидировать атомные станции, Пользоваться холодильниками с фреоном, безответственно портить атмосферу авто, ходить в меховых одеждах…
— Но чтоб отказаться от меха, нужна новая технология, большая химическая промышленность для создания синтетической одежды. А вы ведь и против химических заводов. Да люди умрут от холода. Вы же не знаете удержу. Ваши мальчики и девочки отнимают у старушек цветы, которые те продают и кормятся этим…
— Что делать. На планете стало слишком много людей. Планета не выдержит. Надо уменьшить, так сказать, людское поголовье. И не убийством, не войной, которая также угроза природе. А разумным образом жизни общества.
— Да о чем вы говорите! Вы против смерти планеты за счет жизни людей. Да кому нужна будет ваша планета!? Холодному космосу!? Бог или природа не для того создала людей, чтобы их защитники их же и уничтожали. Бред какой-то.
— Люди должны остаться, но меньше… Просто людей надо держать в рамках нужд природы, даже если надо и силой.
— Черт знает что! Новый мировой порядок! — уже проходили. Не позорьте нацию. В достижениях есть и наша вина и наши удачи. Господи, оказывается из всего можно выстроить тоталитарную систему. Даже из защиты природы. Не наци, не соци, а гринпици. А все сведется к пицце, для себя и близких.
— Напрасно вы так. Мы думаем обо всех…
— Вот именно! Ладно! Уже так думали обо всех. Давно описанная шигалевщина. Экологическая тирания. Из говна конфетку не сделаешь; однако, как легко — вот ведь что забывается — наоборот, из конфетки… Тут уж, конечно, без насилия, без экологической полиции вам не обойтись.
— Почему же тирания? Все зависит от людей, что будут во главе.
— От людей мы уже зависели. Зависеть надо от закона.
— Вот мы его и переделаем. Об этом я и забочусь.
— К черту болтовню. У вас рак и если мы его вовремя не уберем, вы вскоре умрете. Освободите планету еще от одного… еще от одного еврея. Рак у вас, рак желудка! А вы философствуете.
Иссакыч замолчал напуганный свой яростью и нетерпимостью. Ефим Наумович… Собственно, Ефиму Наумовичу было о чем молча подумать.
— Ладно. Когда вы планируете операцию? Я согласен…
Я согласен. Хорошо.
Хорошо!
Ефим Наумович вышел и тихо прикрыл дверь. Иссакыч зло смотрел вслед:
Доста-ал! Зануда! Шигалев хренов! Лицо зеленой национальности! — Вдруг резко замолк, осмотрелся, увидел, вернее, осмыслил очевидность: он же один — засмеялся и постучал себя пальцем по лбу. — Чего это я так? — Закурил. И после паузы — Не смешно, не смешно.
Из какого сора рождаются стихи? А из каких стихов что?!. А из какого страха что?.. А из чего сор, мусор? Из чего всё?..
Падение
Борис Исаакович смотрел на солнечный луч, пробивающийся через щель в шторе и пересекающий комнату из верхнего угла окна в противоположный угол комнаты, где стоял письменный стол, за которым сидел и казалось, вроде бы, что-то писал наследник… Хотелось бы Иссакычу думать, что наследник, его дум, чаяний, надежд, дел. Однако до самостоятельных дум они ещё не дожили, а жизнь так скоропалительно меняется, и поди, порой на все сто восемьдесят градусов, так что он и сам, пожалуй, не должен быть уверен в стабильности своих надежд и чаяний. И как старый еврей, много раз встречавшийся ему в книгах и молодые годы, пока ещё ходили по белу свету его соплеменники дореволюционной закваски, он вдруг вслух выдохнул: «Что будет? Что будет?»
— Ты чего, пап? О чем? Чего будет-то?
Папа продолжил игру:
— Я знаю?
Это Гаврику было не вновь и он засмеялся.
— А чего ты смеешься? Это ж даже не дедушка так — это ещё прадедушка.
— Так ты и показывал нам. На деда кидал.
— Да для простоты…
Борис Исаакович просто безответственно ёрничал, внутренне наслаждаясь свободным днём, хорошей погодой и самим солнечным лучом, как бы перечеркивающим все его «что будет» и прочие возможные охи и вздохи. В луче крутились обычно невидимые пылинки, показывая, как крутиться и вертится вся вселенная в лучах Неведомого. Так вдруг он зафилософствовал, но сыну сказал, что детям надо читать книги, а не слушать, как старики рассказывают анекдоты.
— А пусть старики не рассказывают анекдоты при детях.
— Что тебе от всего отговориться надо? Чтоб последнее слово за тобой было.
— А ты…
— Ну ладно тебе. Делай уроки.
— А это не уроки. Сегодня выходной.
— Ну, Господи! Тебе слово — ты десять.
Папаня, наконец, понял, что детей не надо переговаривать. Ну, пусть за ними последнее слово. Ну и что? Борис Исаакович встал с дивана, раздвинул шторы. Свет залил комнату, исчез луч, исчезла и вся его придуманная, крутящаяся вселенная.
— Чего это ты задвинул окна? От такого солнца прячешься.
— Так это мама. Когда ты заснул.
— Задремал. Спят ночью, а я просто разморился от солнца.
— Ты-то свой выходной используешь — дремлешь. А я?
— Не более получаса. Надо работать, проблемы решать. А ты что, спать хочешь?
— Спать? Сейчас! Дожидайся. И какие у тебя проблемы? Всё давно идёт по накатанной дорожке. Проблемы!
— Дорога жизни никогда не бывает накатанной. Всегда, в любой день может что-нибудь случится.
— Пошел вещать и нудить. Одно слово — родитель. Имеешь право.
— Предупредить, предотвратить ничего не смогу. Но сказать — да. Ну и, действительно, имею право.
Например, катится, катится — вдруг — раз! — и влюбился…
— Ты что? Подготавливаешь? — наследник засмеялся, но тревога в глазах его мелькнула.
Больно, умный. — подумал Борис Исаакович — Такая ситуация всегда возможна. Но нам-то она не грозит. — Весьма легкомысленно продолжал про себя перебирать варианты осложнений. Или вот, например бы, трубку потерял. Куда-то засунул, а хотел именно эту сегодня с утра покурить. Проблемы. — И вслух загадочно хмыкнул:
— Ну, сейчас. Я стар и стабилен. Есть и другие проблемы. О любви я говорю тебе — предстоит…
— Скорей всего. Завидуешь?
Оба засмеялись.
— Я ж говорю, обязательно хочешь, чтоб последнее слово осталось за тобой.
— А тебе жалко? Ты ж не позволяешь — сам того же хочешь.
Борис Исаакович махнул рукой.
— Бог с тобой. Говори. Я про другие проблемы. Их сотни. И все животрепещущие. Где, например, трубка моя любимая?
— Уровень ваших проблем. Да вон она на подоконнике. Вот у меня нет проблем… Кроме, как вы дуду свою дудите, про учёбу.
— Ну, причем тут? Она, как раз, и катится. А вот…
— А вот, а вот. Всё вот да вот. А вот любви и не касайся!
— Не касаюсь, сам боюсь. Да ты ещё в этом ничего не понимаешь. Даже я ещё молод, чтоб оценить эту сволочь со всех её сторон.
«Ничего себе воспитательная беседа», — это уже про себя хмыкнул Иссакыч. — «А ведь, впрямь, боюсь любви — она ведь всегда вдруг. Поди-ка поборись с ней, если жить по-честному».
— Все вы, старики, думаете, что опыт вам что-то даёт.
— Хамишь, парниша, как говорила Элочка-людоед-ка…
— Кумиры вашего прошлого.
— Ну и что? Ты даже сказать ничего не даёшь. Всё переговариваешь. Я, как раз, о национальности.
— Чего это ты? Ты ж космополит.
— Это, как говорится, к слову пришлось. Сказал я по какому-то поводу, что не хочу, чтоб в решении одной там пустяковой проблемы, кто-нибудь не придал ей окраску национальную.
— Сложно говоришь, пап. Не понимаю.
— Сложно говорю, что сам толком проблему не понимаю. Кто-то сказал: он гордиться, что он русский. Я сказал, что гордиться нацией глупо, да и дурно. А мне, вдруг: если ты стыдишься, что ты еврей, то я руки тебе больше не подам.
— Не понял логики.
— Да её и нет. В том то и дело. Эта проблема без логики.
— Не дури мне голову, дед. Ты о чём?
— О проблеме. Я не хочу, а мне вдруг: ты стыдишься. Я не стыжусь и, разумеется, не горжусь. А несу нормально и открыто, что мне дано.
— Это не проблема. Я плевал. Тоже мне, наразмышлялся.
— Но живём мы в обществе националистическом. Конец XX века. Две неразрешимые проблемы — национальный вопрос и любовь. Любовь пытаются разъять на куски и родить беспроблемность, так называемой сексуальной революцией.
