Жюльен Грак - Замок Арголь
Долго продолжались эти изнуряющие усилия, и, когда глаза Альбера, до тех пор словно обращенные под воздействием напряженного размышления вовнутрь, вновь открылись на пейзаж и остановились на нем на мгновение, его пронзило невыносимое чувство одиночества. Выходя из этого блуждания в сомнительных призраках прошлого, своей способностью отвлечения сравнимого разве что с силой сна, он неожиданно понял, что вот уже несколько долгих и смертельных часов назад Гейде и Герминьен покинули замок, и эта внезапная лакуна в его сознании, казалось, немедленно придала оставленному позади и утраченному времени несравнимую ценность. Посреди растущего смятения, в изнурительном ожидании ходил он взад и вперед по залам и террасам, напрасно вопрошая горизонт, полностью хранивший свою дикую неподвижность. Огромные грозовые тучи мало-помалу нависали над лесом, и приближение заката дня, сообщив на сей раз характер объективной и теперь уже неопровержимый странности все еще длящемуся отсутствию гостей замка, произвело во всех его нервах новое потрясение. Погрузив тоскующий взгляд на внутренний двор замка, он заметил, как в состоянии оцепенелого изнеможения растянулся на плитах слуга, что встретил его в первый день. И от этого странного видения у него похолодело на сердце, словно настолько его поразило то, что человек может быть полностью погруженным в недра чисто животного царствования и что, проснись он сейчас,[98] с разрывающей сердце дрожью можно было бы ожидать, как зримым станет его подъятое к небу лицо равно человека или леопарда… — взгляд его стал добычей непомерной и святотатственной нескромности.
Крупные капли начали падать с нерешительностью, заставившей зазвучать листья, затем остановились, и этот дождь, который не смог освежить воздух, сделал неожиданно ощутимой всю удушающую густоту жары. И сама угроза грозы, повсюду разлитая в беспокойной неподвижности воздуха, в небе цвета сажи, и в тревоге, что захлестнула тело, доводя душу до самых пределов безумия, была еще страшнее, чем ее приближающееся неистовство.
Пустыми и звучными лестницами, пустынными дворами покидал Альбер замок и углублялся в мрачное безлюдье леса. Глубоким становился с приближением ночи ужас этих дальних рощ. В смутный час окончания дня казалось, что повсюду — в треске перегревшейся коры, в странно звучащем падении сухой ветки в пустынной аллее, в стелющемся вокруг густых масс деревьев тумане, во все более редких криках запоздалой птицы, словно случайный поводырь лениво перелетающей с ветки на ветку, — ощутима была, скрытая за непроницаемой пеленой, пугающая алхимия леса, медленное приготовление им всех своих ночных мистерий.
Вскоре Альбер заблудился в его сложном лабиринте. Постепенно, невольно охваченный лесным величием и тишиной, он замедлил шаг и, пронзенный мучительной усталостью, распростер свое тело на ложе из мха близ журчащего источника, чистые воды которого текли между корнями какой-то гигантской сосны. Над его головой живые краски неба потухли, и первые звезды заблестели между бесшумно неподвижными ветвями. Наконец, огромная и круглая луна поднялась над стволом сосны, она казалась сверкающей и совсем близкой, словно подвешенной на ветвях в двух шагах от него, похожей на широкий меч. Непрерывный и монотонный шум протекавшего рядом ручья постепенно захватил его, как поток нежности, и, омыв целиком в прозрачных водах забвения и успокоения, в своем застенчивом упорстве победил, кажется, само кипение его крови, успокоившейся вместе со свежестью ночи. И когда наконец неистовое биение его сердца прекратилось, он сам удивился той точности восприятия, той силе внушения, которую мало-помалу обрели все его чувства: пьянящий запах сосновой смолы, серебристое дрожание листьев, бархатистая тьма неба возрождали его с каждой секундой к новой жизни, которая сама словно целиком зависела от невероятной мощи его ощущений. В молчании, в легком умиротворении дух его поднимался к ветвям, мягко освещаемым луной, терялся в очищающей свежести ночи, и такой становилась способность избирательного внимания его плененного слуха, что шум ручья словно разбухал на своем каменистом ложе из булыжников и, достигнув размеров звучащего грохота, наполнял весь лес своей кристальной гармонией, превращая даже серебристые, спустившиеся с луны световые лужицы в звуки невысказанной прозрачности и чистоты.
Между тем, по мере того как предвещающий окончание ночи час делал более пронизывающей свежесть влажного воздуха, удерживаемого ветвями в заточении над самой землей, расслабляющая мощь и очарование ночи, казалось, заметно уменьшились, и тогда, неожиданно, глаза его непроизвольно закрылись, руки скрестились на груди, словно желая защитить от приближения непреодолимого ужаса. Посреди длинных пучков травы, устилавших подле него воды источника, ему показалось, что во вспышке, только что отпечатавшейся во глубине его зрачков, проявился пучок неизъяснимо иной, так сильно отличавшийся от других, что по поводу волнующего движения и, в особенности, шелковистой и тонкой материи его невозможно было бы ошибиться. Долго и напрасно пытаясь сокрыться в своем отчаянии на самой глубине пропасти мрака и забвения, он не открывал глаза и сдерживал своими сжатыми руками ужасное биение сердца. Но уже он знал. Один прыжок — и он уже был на ногах, созерцая полностью обнаженное тело Гейде. Длинные волны ее волос покачивались в водах источника, в то время как запрокинутая назад и утонувшая в тени голова, обнажая сверкающие в темноте зубы, составляла устрашающий угол с телом, и луна, в порыве невыносимой страсти, ласкала воздетые к небу ее набухшие груди. Кровь, более темная, чем ночные реки, и более чарующая, чем ночные звезды, запятнала, забрызгала, словно лепестки яркого цветка, ее живот и отверстые бедра, и вокруг запястий ее отведенных назад рук тоненькая веревка впивалась в плоть и полностью исчезала в ней во глубине маленького красного надреза, из которого с безумной медлительностью сочилась, скатывалась по пальцам и падала наконец в воды источника со странно музыкальным звуком капля крови.
Аллея
И снова небо покрылось серыми испарениями, и замок оказался словно погребенным под лавиной безостановочно обрушивающихся хладных вод. Казалось, что после вспышки катастрофы жизнь для Гейде и Альбера снова потихоньку пошла своим чередом, отдавая пьянящим привкусом выздоровления. Герминьен исчез из замка, и никто не знал, что с ним произошло.
Проходили долгие дни, и, казалось, что-то заметно изменилось в Альбере. Словно внезапное движение соков весной, словно напор свежей жизни, пробудились в нем неведомые силы. И вновь он вдыхал полной грудью свежий воздух леса. Молодая сила проникла в его мускулы. Всякий день он предавался утомительным упражнениям, то затравливая в лесу дикого вепря, словно оглушенный прикосновением опасности в момент, когда острые кончики клыков затравленного зверя скользили в незабываемой судороге вдоль его живота, то доводя до изнеможения своего коня в долгих прогулках по берегу искаженного свирепой бурей Океана. Часто, оставив коня, в одиночестве вытягивавшего тощую шею к желтой и солоноватой траве и издававшего беспокойное ржание при яростных порывах ветра, он не мог сдержать жизни, кипевшей в его груди, и, бросаясь в средину шумных волн, долго рассекал их с сердцем, исполненным гнева, а когда наконец волны отбрасывали его на берег, и он, прикрыв веки, ощущал одно лишь горячее пульсирование крови, — он с наслаждением чувствовал на своих плечах, на прижатых к земле ладонях всю колоссальную тяжесть океана, все же бессильного охладить пыл безграничных желаний, коим он все еще не мог дать имя. Ему представлялось, что он сумел бы удержать всю землю в своих отверстых объятиях, в безграничной бездне своего, испытывающего столь сильную жажду, сердца. Вода струилась с него, и, всеми порами кожи вдыхая ледяной ливень в попытке довести его божественный холод до своего сердца, он устремлялся в илистые потоки дождя во глубине этого, словно пляж, пустынного и вымытого прозрачным ветром леса.
Иногда мысли его принимали иное направление. Ему казалось, что он отведал от древа жизни какой — то запретный плод с острыми шипами и что он все еще чувствовал его вкус на губах, — и он подумал, что на него снизошло нечто большее, чем горький дар познания, к которому так часто взывало его исполненное беспокойством сердце, — то был исполненный яда еще более таинственный дар сочувствия. Ему казалось, что он отведал крови дракона и уразумел язык птиц.[99] И тогда по кровавой пелене, застилавшей ему глаза, по дрожанию губ можно было догадаться об озадачивающем появлении отвратительного и неописуемого предмета. Вскоре, растянувшись во весь рост на мокрой траве, которую он раздраженно покусывал, и соленые слезы текли тогда у него из глаз, он вызывал в памяти белое явление Гейде в недрах этой мучительной ночи, с ужасом и очарованием которой ничто уже не могло сравниться. Он вновь увидел связанными ее члены, словно расплавленные и вновь скрепленные воедино непомерным величием молнии, увидел все ее подвергшееся насилию тело, пронзенное, отмеченное, трепещущее, израненное, изодранное, словно девятью мечами разорванное, струящееся кровью, горящее розовым пламенем во всем его ослепительном и невыносимом блеске, увидел всю чудную материю ее плоти, брызжущей, словно спелый плод, в острых когтях судьбы. Этот бледный труп с ранами, подобными молниям, с откинутой назад головой, с глазами, потонувшими в траурном очаровании, увлекал его назад в убаюкивающее и неподвижное плавание. И тогда, закрыв глаза, с гудящими висками, в иссушающей тревоге чувствовал он, как наплывает на него ее раненый живот. Веки его затопила дикая, дикая и ослепляющая очистительная ее кровь,[100] и, миллиметр за миллиметром, с остервенелым напряжением, устав преследовать великие тайны мира, следил он за направлением капли крови на пальце. И вся жизнь его души была теперь словно подвешена на этой смехотворной капле, и ему казалось, что все, что он любил, все, что искал, скатывалось в глубь источника вместе с темной этой каплей. Закрыв глаза, устами он приник к этому красному фонтану, и, капля за каплей, по губам его заструилась таинственная и восхитительная кровь. Как острый шип, о чарующий укол которого он с наслаждением бы разодрал свою одежду, погрузил он это видение, пронзившее его сильнее, чем красный огнь копья, в самую глубину своего сердца; безжалостная дрожь била его живую плоть, он чувствовал, как сам он растворяется в изнуряющем сострадании. И пусть теперь, во имя исхода отныне уже предрешенного, он встретит лицом к лицу судьбу, что не проявила милосердия и не превратила его в соляной столп, открыв его глаза на то, чего они не должны были увидеть.[101]
