Юрек Бекер - Бессердечная Аманда
Я попытался ей что-то возразить, но столкнулся с такими артикуляционными трудностями, что терпения Аманды хватило всего на три слова и она вновь удалилась. Не успела она скрыться из виду, как я отправился вслед за ней. Ход моих мыслей выглядел примерно так: «Еще чего! Сначала обругать, а потом даже не дать себе труда выслушать мои оправдания!» К несчастью, она не заперла дверь своей комнаты. У нее еще не было опыта общения с пьяным мужем. Очутившись перед ее кроватью, я не то чтобы изменил свои намерения — я просто забыл о них. Я подумал: «Вот, она лежит и ждет меня!» И еще я подумал: «Сейчас все уладится!» Если вам доводилось Когда-нибудь в своей жизни хотя бы раз крепко напиться, то вы должны знать, что мысли в таком состоянии сменяют друг друга с большой скоростью и, так сказать, без вашего участия и что у всех этих мыслей есть один общий признак: они никуда не годятся.
Я лег к ней и клянусь вам: я далее не заметил, что она что-то имела против, а самому мне и в голову не пришло, что она может быть против. Она, правда, что-то кричала, но я не расслышал, что именно. Я, по — видимому, был идеальным противником, таким, о каком можно только мечтать: с замедленной реакцией, неуклюжий и почти лишенный каких бы то ни было чувств, — она играючи справилась со мной. Я помню только, что проснулся около полудня от телефонного звонка. Я лежал на полу между кроватью и дверью, рядом была еще не до конца засохшая лужа крови.
Я даю вам описание происшедшего со слов Аманды, но оснований сомневаться в достоверности этого описания у меня нет; дальнейшее было логическим завершением моих пьяных действий и к тому же подтверждается последствиями, которые проявились на следующий день. Когда я попытался взгромоздиться на Аманду, она столкнула меня на пол и имела на это полное право. Вероятно, я воспринял это не как оборону, а всего лишь как некое препятствие, которое не может остановить мои ухаживания, а просто затрудняет их. Я вновь и вновь карабкался на кровать, она вновь и вновь сбрасывала меня на пол. Я бы еще понял ее, если бы ей просто надоела эта возня, но она утверждает, что ей грозила серьезная опасность. Одному Богу известно, что было бы, говорит она, если бы мне удалось схватить ее своими «мерзкими пьяными лапами», над которыми я полностью утратил контроль.
В страхе за свою жизнь она схватила единственный тяжелый предмет, оказавшийся в пределах досягаемости, — латунный ночник — и обрушила его на мой череп. Потом она переступила через меня, лежавшего без сознания, не зная, жив ли я вообще или нет, взяла Себастьяна и уехала к родителям. Нетрудно представить себе, что она им там про меня рассказала: изверг, алкоголик, насильник и чуть ли не убийца. Врач, к которому я вынужден был обратиться через два дня, так как головные боли не проходили, установил сотрясение мозга средней тяжести. Он спросил о происхождении моей раны, я ответил, что виной всему моя собственная неловкость, что я просто упал. Он заявил, что это я могу рассказать своей бабушке. Поскольку виновник происшедшего я сам, то я, пожалуй, не стану распространяться о том, что Аманда могла бы, наверное, защищать свою жизнь какими-нибудь более гуманными способами. У меня есть основания предполагать, что она сама считает свою реакцию на мои приставания неадекватной.
На следующий день она позвонила мне в редакцию и, узнав, что меня нет, позвонила домой; там никто не снимал трубку. Может быть, только в этот момент ей наконец и пришло в голову, что ее удар оказался сильнее, чем она хотела. Она примчалась домой, распахнула дверь и с трудом сдержала облегчение, убедившись, что я жив. Кровь на полу я намеренно не стал вытирать — я не мог отказать себе в этом маленьком удовольствии. Она вошла в кухню, где я пил свой кофе, осмотрела рану на моей голове, размочила влажной тряпкой образовавшуюся корку. Потом выстригла ножницами для ногтей маленькую тонзуру, чтобы легче было промывать рану (она до сих пор еще не заросла). Закончив, она села и рассказала, что произошло ночью. Она спросила, где я вчера оставил свои мозги. Я ответил: не знаю, наверное, потерял. Она молча кивнула, так, как будто ее вполне удовлетворило мое объяснение; этот кивок был чем-то вроде абсолюции. Больше мы ничего не сказали друг другу. Это был наш последний разговор. Она поехала обратно к родителям, чтобы забрать Себастьяна.
Я не хочу ничего приукрашивать, но вы ведь не думаете, что она так легко, с легким сердцем вернулась бы, если бы все еще боялась меня? Для меня возвращение Аманды было чем-то вроде работы над ошибками, которую она выполнила своеобразным способом: без лишних слов. Точнее, без единого слова. Она оставила наш раздор на прежнем уровне. Может, она решила, что он и без того уже необратим, а может, потому что при дневном свете «покушение на убийство» показалось ей чистой нелепостью. Сам я казню себя за эту проклятую ночь беспощадно, и не только из-за головной боли, которую испытываю до сих пор, особенно когда наклоняюсь. Я в ужасе от того зверя, который, как оказалось, сидит во мне и который чуть было не совершил поступок, не имеющий ко мне никакого отношения, но тем не менее ставший бы моим поступком, если бы он его все-таки совершил.
В довершение ко всему я сам дал Аманде в руки лишний козырь. Теперь она может подумать, что, утопив в водке самоконтроль, я выдал свои сокровеннейшие желания. Она может подумать, что по-прежнему вызывает во мне вожделение, что у нее еще есть власть надо мной. И если я сейчас заявлю ей, что тоже счастлив избавиться от нее, она рассмеется мне в лицо. Понимаете, я сам облегчаю ей развод, и это меня бесит. Ведь это же гораздо легче — расстаться с животным, которое, развесив слюни, жадно протягивает к тебе свои лапы. Если ей когда-нибудь вспомнится какая-нибудь приятная минута из нашей супружеской жизни (а такие воспоминания есть!), ей достаточно будет просто включить другое воспоминание, самое свежее, и все опять будет опять в ажуре. Теперь она может более уверенно участвовать в бракоразводном процессе, так сказать, в роли триумфатора, и я, дурень, сам ей в этом помог.
Вы не поверите, если я вам скажу, кто несколько дней назад приходил ко мне в редакцию: Тило Цобель. Я сразу понял, о чем он собирается со мной говорить, — уже по тому мрачному выражению, с которым он со мной поздоровался и которое сделало его лицо почти неузнаваемым. Я бы отдал половину моего месячного жалованья, если бы можно было от него откупиться, если бы можно было таким способом вытравить из памяти всех участников этой истории воспоминание о моем позоре. Вот, подумал я со страхом, отец жертвы уже преследует меня даже на моем рабочем месте; может, он явился, чтобы осрамить меня перед коллегами.
Он пришел в издательство, а не ко мне домой, сказал он, потому что Аманде о его визите знать совсем ни к чему. У меня чуть не сорвалось с языка, что я не настаиваю на том, чтобы он скрывал свой визит от Аманды, что я, напротив, даже предпочел бы разговаривать с ним в ее присутствии, а не с глазу на глаз. Однако он скрытничал явно не ради меня, не из деликатности, а ради Аманды, поэтому я не стал раздражать его еще больше. Я молча сидел и ждал, когда он начнет свой доклад о том, почему не следует насиловать женщин.
Может, он собирался поговорить со мной по душам, но вместо этого он рассказал мне одну историю. Я сначала не понимал, куда он клонит, хотя, мне кажется, он и сам этого толком не понимал. По — видимому, он таким образом хотел предостеречь меня от дальнейших попыток сексуального домогательства, но запрятал свою угрозу под таким многословием, что она стала почти не слышна. Да, я думаю, это была угроза. При этом он казался совершенно спокоен; можно было подумать, что случившееся ничуть не поколебало его доброе отношение ко мне. Он говорил дружелюбным тоном, тихо, словно стараясь, чтобы все осталось между нами. Хотя я и был рад, что он не кричал, его мягкий тон казался мне страшнее любой угрозы.
Вначале он посетовал на то, что большинство супругов при разводе не просто покидают друг друга с чувством горечи и разочарования, но еще до суда успевают возненавидеть друг друга. Против этого трудно было что-либо возразить. Еще неделю назад я сам был готов на любые жертвы, чтобы избежать этой опасности. Потом он спросил, не рассказывала ли мне Аманда о своем дяде Леопольде. Я сказал, что нет, и он кивнул головой, как будто и не ожидал другого ответа. Леопольд — младший брат Виолетты Цобель, начал он свой рассказ, служащий железной дороги, человек ничем не примечательный, слегка бестолковый, неповоротливый, но в принципе надежный малый. Когда Аманда была еще ребенком, он частенько приходил к ним то на обед, то на ужин, в зависимости от графика работы, — он был холостяк. Ему, Тило, эти частые визиты немного действовали на нервы, но он не хотел обижать единственного брата Виолетты. Когда они уезжали в отпуск, он поливал их цветы и вынимал из ящика почту. Да и Аманда, похоже, любила дядюшку. Он играл с ней так самозабвенно, как могут играть только люди, не утратившие способность быть детьми.
