Жан Жубер - Незадолго до наступления ночи
— Ну конечно! Осталось всего четыре дня! — улыбнулась девушка, кладя перед ним на стол новую папку.
Еще раз (уже в который раз!) Александр был вынужден констатировать тот факт, что совершенно утратил представление о времени… утратил до такой степени, что забыл, что декабрь близится к концу, а соответственно, приближаются и праздники. Чтобы вернуть его к реальной жизни, потребовалось немногое: чтобы девушка ненароком упомянула о Рождестве.
— Да, кстати, обращаю ваше внимание на то, что два дня библиотека будет закрыта: мы не работаем в четверг и в пятницу.
— Два дня!
— Да, а в среду мы закрываемся в семь часов вечера, а не в десять.
Вот об этом Александр как-то не подумал… и внезапно он пришел в ужас от осознания того очевидного факта, что впереди перед ним открывалась перспектива провести целых два «пустых», то есть потраченных понапрасну дня.
— У вас удивленный и немного испуганный вид, профессор, — отметила девушка.
— Да, я немного удивлен… неприятно удивлен. Я так привык проводить все дни напролет в библиотеке, что известие о том, что она будет закрыта в течение двух дней, застало меня врасплох.
— Но ведь не думали же вы в самом деле, что мы будем работать и в праздники?! Мы тоже нуждаемся в отдыхе, нам всем надо немного развеяться, сменить обстановку. Да и кто, кроме вас, захочет прийти сюда и работать в такие дни! Какой же вы странный! Вы что же, не хотите провести Рождество с семьей?
— По правде сказать, у меня больше нет семьи… Жена моя умерла пять лет назад, а два сына… ну, они оба женаты, у них свои семьи, да и живут они на другом краю света: один — в Токио, а другой — в Калифорнии. Я едва знаком с их женами и с моими внуками… так, видел их мельком… Короче говоря, у каждого своя жизнь… а я… я — одинокий старик…
Девушка смотрела на Александра с неким подобием сочувствия, даже сострадания.
— Мне очень жаль, что ваша жена умерла, — сказала она после короткой паузы. — Примите мои соболезнования… И такая жалость, что ваши внуки сейчас так далеко от вас…
— Да, очень жаль! Но вообще-то дети меня всегда утомляли, и я думаю, что из меня не вышло бы хорошего деда. Но хватит говорить обо мне… А вы сами куда отправитесь на Рождество?
— К родителям, в горы. Они живут в чудесном шале… дом стоит среди высоких стройных елей. Туда приедут мои брат с сестрой, их дети. Представьте себе, как нам будет хорошо, как весело! Там, высоко в горах, просто восхитительно! Воздух такой чистый, прозрачный! Надеюсь, там выпадет снег!
Когда Марина заговорила о родных горах, лицо ее, обычно остававшееся невозмутимо-равнодушным, вдруг оживилось и словно осветилось изнутри каким-то ясным светом. Теперь Александр в чертах лица взрослой девушки смог распознать черты маленькой девочки, какой она была давным-давно… да, теперь, наверное, на ее лице было то самое выражение счастья, которое она испытывала в те далекие праздничные дни, когда играла в снежки под елками. Видя ее сейчас такой, он пытался представить себе гостиную в доме ее родителей, заставленную старинной мебелью, камин и все семейство, собравшееся у огня. И он со стеснением в груди вспоминал о рождественских праздниках своего детства, с чувством невыразимой тоски размышляя о том, что от этих праздников не осталось ничего, кроме образов, запечатлевшихся в его памяти, так как из всех, кто принимал в них участие, в живых остался лишь он один. Безвозвратно канули в прошлое, а вернее, в небытие и те праздники, что он проводил с Элен и их маленькими сынишками. Кстати, Рождество и все, что с ним связано, уже в те далекие времена детства пробуждало в его душе некую грусть, некую светлую печаль, которую он старался скрыть ото всех, но хорошо ли ему это удавалось, он не знал.
— Я вас покину, — сказала Марина. — Меня ждет работа…
Девушка, ненадолго похорошевшая от волнения при мысли о скорой встрече с родными, вдруг опять замкнулась в себе, и на лице ее вновь появилось обычное равнодушно-отстраненное выражение, быть может, даже подчеркнуто-равнодушное, словно она уже сожалела о том, что позволила себе разоткровенничаться с малознакомым человеком. Она повернулась и пошла прочь, постукивая каблучками.
Александр смотрел ей вслед, как всегда ощущая легкое волнение при виде того, как мягко покачивались при ходьбе ее бедра.
«Красивая девушка! Действительно красивая! — подумал он. — В старые добрые времена я бы набрался храбрости и сказал бы ей, что она очень хороша собой, но теперь…»
Александр опустил глаза и со вздохом раскрыл очередную папку.
Последующие три дня были для Александра тяжелы, даже мучительны. Чтобы не поддаваться тоске и тревоге, наваливавшимся на него в минуты пробуждения, он отправлялся в библиотеку очень рано, к самому открытию, а вечером Марине или Вере приходилось заходить к нему в кабинет, чтобы напомнить о том, что библиотека закрывается.
— Господин профессор, поторопитесь, пожалуйста! Уж не хотите ли вы тут заночевать?
Александр думал, что девушки и не подозревают, насколько они близки к истине, ибо он и в самом деле очень хотел бы остаться в библиотеке на ночь, а еще лучше — и на праздничные дни! Эти столь нежеланные для него выходные! Их приближение тревожило его все больше и больше… Он мог сколь угодно глубоко погружаться в чтение дневника Брюде, он мог время от времени «выныривать» на поверхность и, чтобы немного отвлечься, мог отправиться «в паломничество» по фонду и пролистать несколько заинтересовавших его изданий, однако все было напрасно: чувство тревоги не исчезало, а только усиливалось.
Накануне Рождества библиотека, как и было предусмотрено, закрылась в семь часов вечера. Александр с сожалением покинул ставшие ему уже привычными стены и в расположенном неподалеку от отеля бакалейном магазинчике сделал кое-какие покупки, то есть закупил провизию, чтобы иметь возможность «продержаться» два праздничных дня. Он решил на эти два дня стать затворником, сидеть безвылазно в своем номере и не высовывать носа на улицу. К счастью для Александра, в этом районе парков и широких авеню, где было сравнительно немного универмагов и модных лавок, приближение Рождества, в сущности, особенно и не ощущалось. В отеле «Дункан», видимо, тоже решили не выбрасывать денег на ветер, а потому одна только небольшая искусственная елочка, установленная на конторке, за которой сидел портье и читал газету, и свидетельствовала о приближении праздника.
Когда Александр толкнул створку двери и вошел в холл, портье оторвался от газеты и взглянул на него.
— Добрый вечер, господин профессор. Сегодня вы что-то рано… да ведь сегодня Рождество… Быть может, вы пойдете на праздничный ужин?
— Праздничный ужин? Куда я пойду и с кем я буду вкушать этот ужин? Сказать по правде, больше всего я сейчас нуждаюсь в отдыхе и покое. Не тревожьтесь, если не увидите меня на протяжении этих двух дней, я купил кое-что про запас, так что с голоду не умру. А вы? Вы и сегодня дежурите ночью?
— Да, конечно. Но, знаете ли, для меня Рождество не имеет особого смысла… день как день… ночь как ночь… вот птицы составят мне компанию…
— Ну тогда доброй вам ночи.
— И вам доброй ночи, профессор.
Ни тот, ни другой не осмелились пожелать друг другу счастливого Рождества, как это принято делать в сей знаменательный день.
Александр поужинал сандвичем и йогуртом. Поглощая более чем скромный «праздничный ужин», он одновременно просматривал сделанные им заметки и выписки. Да, на основе этого материала он сможет написать научную работу, посвященную творчеству Брюде, в которой он проследит, в какие пласты литературы уходит корнями поэзия юного нигилиста. Он подумал о том, что можно даже будет опубликовать дневник Брюде целиком или хотя бы частично. Брюде был одним из тех «окаянных, проклятых» поэтов, что вновь и вновь появлялись, словно воскресали, восставали из гроба в конце этого бурного, тревожного века, когда часть молодежи с завидным постоянством настойчиво искала учителей и предводителей, способных питать и поддерживать ее возмущение и протест, ее ярость, ее бунтарский дух, ее стремление к разрушению, ее жажду ниспровержения всяческих властей и авторитетов, ее тягу к саморазрушению, к самоуничтожению и небытию. Но ведь именно этого так желал Брюде? Для Александра написание такой работы будет неким способом отчасти загладить свою вину перед Брюде, ведь втайне он чувствовал себя виноватым перед ним, потому что в какой-то момент бросил его на произвол судьбы. Но, с другой стороны, зачем ему, почтенному профессору, на склоне лет становиться в каком-то смысле соучастником деяний человека явно порочного, испорченного, склонного к извращениям, зачем ему способствовать распространению столь вредоносных и ядовитых идей?
Дойдя в своих размышлениях до этого вопроса и предчувствуя, что дальнейшее его рассмотрение может, несомненно, привести к бессоннице, Александр принял большую дозу снотворного; поворочавшись недолго в постели, он забылся тяжелым сном.
