Майкл Ондатже - В шкуре льва
Он встал на колени и взял ее за плечи, коснувшись влажной спины. Потом нагнулся, поймал руку, продолжавшую колотить по полу, словно она принадлежала автомату или пловцу, неспособному остановиться. Оторвал ладонь женщины от пола и медленно положил ей на бедро. Потом он поднял глаза и посмотрел сквозь ореол света во внезапно затихший зал.
Множество людей стояло даже на верхнем ярусе. Их было на сотни больше, чем он думал. Он оглянулся на женщину. Костюм из искусственного шелка, дешевого блестящего материала, мокрый от пота. Вблизи в ней не было ничего от той фигуры, которую он видел на сцене. Она казалась поблекшим изможденным манекеном. Пот прочертил дорожку в толстом слое грима. Глаза, прячущиеся в кругах краски, взглянули на него, и в них мелькнуло изумление. Она подалась вперед. Его рука скользнула по ее влажной щеке. Он забыл, где находится. Женщина встала, опершись на его плечо. И начала медленно спускаться со сцены к керосиновым лампам, широко раскинув руки и время от времени хлопая в ладоши. Раз. Два. Три.
Потом она подняла раскинутые руки, и зрители вскочили с мест, захлебываясь от восторга. Она поднесла палец к губам, и зал затих. Звучным голосом она объявила следующий номер, и на сцену вышел мужчина с зонтиком. Публика тут же переключилась на него. Патрик начал пятиться к самодельному занавесу, опустив от смущения глаза. Когда же он снова их поднял, женщины на сцене не было.
За кулисами он будет чужим. Он все еще ощущал прикосновение ее руки к плечу. И слышал голос, который он узнал. Он попытался вспомнить ее усталое лицо без грима. За занавесом в полумраке — одна керосиновая лампа на полу — стояло несколько артистов. Как ему войти в комнату, где великан снимает свою голову, а карлик снова становится высоким? Жонглер-македонец, которого он полчаса назад видел на сцене, с азартом запихивал в чемоданчик тридцать неподатливых апельсинов. Никаких диванов, никакой игры, просто артисты, приводящие себя в порядок. Мужчина надевает носки. Кто-то читает «Рейсинг ньюс». В дальнем конце зала индеец осторожно вел марионетку к проходу, словно сопровождая больного. Патрик последовал за ним. Индеец свернул направо, в туннель Вентури, и исчез за занавесом. Здесь, среди приборов и изогнутых труб, воздух был влажным. Из зала донесся взрыв аплодисментов. Когда индеец выходил, Патрик, схватив его за руку, спросил, где женщина, танцевавшая с куклами. Тот указал кивком за занавес и протянул электрический фонарик.
Патрик шел в полной темноте. Включив фонарик, он увидел болтавшиеся ноги. Луч света скользнул по парчовой одежде — там, на трубе, висел король. На трех потолочных трубах на нитях и вагах болтались марионетки. Янтарный луч фонарика выхватывал из темноты лица и руки, которые, казалось, принадлежат не куклам, а отдыхающим людям, — заседание теневого кабинета. Перед ним был королевский двор, безмолвный — на восточный манер. Всякий раз, когда звучал королевский гонг, придворные могольского принца Акбара должны были застыть на месте, чем бы они ни занимались. Такова была прихоть монарха. А он тем временем расхаживал меж слуг и подданных, изучая, как они одеты и чем занимаются. Тот, кто осмеливался пошевелиться, бывал наказан. Принц заглядывал на кухни, в арсеналы, в спальни, где любовники замерли в объятьях, проходил мимо обеденных столов, за которыми сидели, глядя на остывшую еду, голодные или скучающие придворные, наведывался в покои сокольничих, где двигались только чистившие перья птицы.
Патрик шел вперед, свет фонарика выхватывал из темноты разноцветные фрагменты, превращая комнату в волшебную пещеру. Театральный реквизит претерпевал череду превращений. Патрику захотелось расстегнуть на кукле блузу, снять башмак. Он быстро двинулся к какой-то фигуре, но оказалось, что это королева, прислоненная к спинке стула, сидевшая так, как и должны сидеть королевы. Из зала вновь донеслись аплодисменты.
Патрик выключил фонарик и замер. Его глаза еще помнили алый цвет, пышность голубого рукава, плоские коричневые ступни, торчащие из-под роскошного одеяния, словно ноги павлина. Повисшую, как сломанная, смуглую руку. Послышался плеск воды. Патрик обернулся на шум.
И пошел вперед, вытянув перед собой руку, готовую отодвинуть костюмированные тела, и высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться в темноте. Я двигаюсь, как марионетка, подумал он. И вдруг коснулся чьей-то руки, не сразу осознав, что она принадлежит человеку. Непонятно откуда взявшаяся рука схватила его за запястье. «Здравствуй, Патрик». Он включил фонарик. Она ждала света. Она как хорошая актриса была готова предстать перед ним.
— Сюда никто не заходит, пока я умываюсь.
Она умывалась над тазом в трикотажной майке. Ее руки, выжав кусок ткани, вытерли лицо, оставив на нем полосы грима. Из-за полоски у рта казалось, что она сердится. За ее спиной медленно вращалась в воздухе марионетка. В воздухе пахло свечой, которую она, вероятно, задула, услышав его шаги.
— Помоги мне снять грим с шеи.
Патрик молчал. Луч фонарика двинулся от ее плеча к тазу, высветил руку, которая намочила тряпку, отжала и протянула ему. Взяв тряпку правой рукой, он принялся вытирать ей шею. Снял коричневый грим, повернул ее лицом к себе и начал медленно вытирать алую полоску у рта, держа фонарик рядом со щекой.
Он снова сполоснул тряпку и, обернув тканью палец, осторожно придерживая женщину за лоб, стер мишени с ее глаз. Голубая радужка левого глаза подергивалась от того, что его рука была совсем рядом… Перед ним была не просто Элис Галл, а кто-то очень близкий — чтобы кончик пальца мог снять толстый ярко-желтый слой краски, глазная мышца должна была ему довериться.
Прошло уже несколько ночных часов. В ее комнате на Веррал-авеню. Он только что увидел спавшую девочку.
— Я не была замужем, — сказала Элис. — Ее отец погиб. Он был четником. Ты знаешь, кто они?
Он покачал головой, продолжая глядеть в окно на дождь. В ее крохотных комнатках он не чувствовал тесноты, только если смотрел в окно.
— Открой окно, Патрик. В дождь кошка может захотеть вернуться. Это партизаны. Политические активисты. Борцы за свободу в Болгарии и Турции. Их жестоко преследовали, и некоторые из них приехали сюда. У них очень развито чувство справедливости.
Она улыбнулась.
— С ними очень трудно жить.
— Наверно, у меня пассивное отношение к справедливости.
— Я заметила. Тебя легко укротить, Патрик, как воду. Это опасно.
— Не думаю. Я не верю в язык политики, но стану защищать своих друзей. За это я отвечаю.
Она уселась на постели, глядя на него. На коленях у нее мурлыкала кошка, которую она вытирала полотенцем.
— Этого мало, Патрик. Вокруг нас бушует гроза.
— Это цитата из твоих брошюр?
— Нет, это метафора. Путь к сердцу людей лежит через метафору. Так я пробилась к твоему сердцу во время спектакля.
— Ты затронула во мне чувство сострадания.
— Сострадание слишком много прощает. Ты способен простить худшего из людей. Ты простишь его, и все останется как прежде.
— Можно его научить, объяснить ему…
— Зачем оставлять власть в его руках?
Патрик промолчал. Он отвернулся от нее к открытому окну и дождю.
— Ты веришь в одиночество, Патрик. В уход от общества. Ты можешь быть романтичным, потому что независим.
— Да, у меня десять баксов на счете.
— Я говорю не о деньгах. Я знаю, работать в туннеле ужасно. Но у тебя есть выбор, а что делать тем, у кого его нет?
— Например?
— Например, этой девочке. И трем четвертям населения Северной Америки. Они не могут позволить себе твой выбор, твою пассивность.
— Они могут добиться успеха. Посмотри на…
— Брось, Патрик… конечно, некоторым это удается. И они становятся такими же, как те, кого они стремятся обойти. Как Эмброуз. Посмотри, во что он превратился, перед тем как исчезнуть. Он стал хищником. Он никого к себе не подпускал, даже Клару. Ты мне всегда нравился, потому что ты это понимал. Ненавидел эту его черту.
— Я ненавидел его, потому что хотел иметь то, что принадлежало ему.
— Не думаю. Ты не хотел власти. Ты рожден быть младшим братом.
Она встала с постели и принялась расхаживать по комнате. Ей нужно было размахивать руками, чтобы чувствовать себя сильной.
— Сейчас нам нет дела до Эмброуза. Черт с ним, с этим мерзавцем.
Но сила отца ее ребенка еще бурлила в ней. Патрик не мог сказать, насколько ее поведение наиграно. Теперь она медленно говорила:
— В моем стремлении к правде больше сострадания, чем в твоей «идее» сострадания. Ты должен определить, кто твой враг.
— А если это друг?
